По ком звонит колокол

– Не важно, крольчонок, – сказал он. – Во-первых, может, это и не так. Только врач может точно определить. Во-вторых, мне совсем не хочется приводить в этот мир ни дочь, ни сына, пока этот мир такой, какой он есть. И вся любовь, какую я способен дать, пусть достанется тебе.

– А я бы хотела вы́носить и твоего сына, и твою дочку, – сказала она. – Как же мир может стать лучше, если в нем не будет наших детей, детей тех, кто борется против фашистов?

– Ах ты, милая, – сказал он. – Я люблю тебя. Слышишь? А теперь, крольчонок, мы должны поспать. Потому что мне надо встать задолго до рассвета, а рассвет в этом месяце наступает уже рано.

– Значит, это ничего – ну, то последнее, что я тебе сказала? Мы все равно сможем пожениться?

– Мы уже женаты. Я только что женился на тебе. Ты моя жена. Ну, спи, мой крольчонок, потому что времени осталось мало.

– И мы правда поженимся? Это не просто разговор?

– Правда.

– Тогда я буду спать, а если не засну, буду думать об этом.

– Я тоже.

– Спокойной ночи, мой муж.

– Спокойной ночи, – ответил он. – Спокойной ночи, жена.

Он услышал ее спокойное ровное дыхание и понял, что она заснула, а сам лежал без сна, очень тихо, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Он думал о том, чего она ему не рассказала, кипел от ненависти и радовался тому, что утром будет убивать. Но я не должен воспринимать это как что-то личное, подумал он.

Только как от этого удержаться? Я знаю, что мы тоже творили над ними ужасные вещи. Но это потому, что мы были невежественны и по-другому не умели. А они делали это сознательно и намеренно. Те, кто этим занимался, были последними цветами их системы воспитания. Цветом испанского рыцарства. Что за народ! Что за сукины дети, начиная с Кортеса, Писарро, Менендеса де Авилы, через Энрике Листера до Пабло! И какой удивительный народ. Во всем мире нет народа лучше и хуже их. Более доброго и более жестокого. Кто может их понять? Не я, потому что, если бы я их понял, я бы простил все. Понять – значит простить? Это неправда. Идея прощения преувеличена. Прощение – христианская добродетель, а Испания никогда не была христианской страной. Здесь всегда, внутри самой церкви, существовал свой особый идол для поклонения. Otra Virgen más[141]. Наверное, именно поэтому они испытывают такую потребность надругаться именно над девственницами – дочерьми своих врагов. Конечно, в испанских религиозных фанатиках это засело глубже, чем в народе. Народ отдалялся от Церкви, потому что Церковь всегда была спаяна с властью, а власть всегда была гнилой. Это единственная страна, до которой Реформация так и не добралась. Вот они до сих пор и расплачиваются за свою инквизицию.

Да, тут есть о чем подумать. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей о работе. Это разумней, чем притворяться. Господи, сколько же ему сегодня пришлось притворяться! И Пилар весь день притворялась. Ну конечно. Что такого, если завтра их убьют? Какое это будет иметь значение, притом что мост будет взорван как положено? Это единственное, что им нужно завтра сделать. Да никакого.

Нельзя заниматься этим до бесконечности. Вечной жизни никто никому не обещал. Может, за эти три дня я прожил всю свою жизнь, подумал он. И если это так, то я бы хотел провести последнюю ночь по-другому. Но последние ночи никогда не бывают такими, как хочется. Ничто последнее хорошим не бывает. Впрочем, нет, иногда бывает – последние слова. «Да здравствует мой муж, мэр этого города» – хорошо сказано.

Он знал, что хорошо, потому что от этих слов, когда он произнес их про себя, у него по всему телу побежали мурашки. Он склонился и поцеловал Марию, она не проснулась. И тогда он очень тихо прошептал по-английски: «Я хотел бы жениться на тебе, крольчонок. Я очень горжусь твоей семьей».

Глава тридцать вторая

Тем же вечером в Мадриде, в отеле «Гейлорд», было много народу. К воротам отеля подкатила машина с закрашенными синей известью фарами, из нее вышел маленький человек в черных кавалерийских сапогах, серых бриджах и коротком сером френче, застегнутом под горло; двое часовых отдали ему честь, открывая дверь, он откозырял им в ответ, кивнул агенту тайной полиции, сидевшему за стойкой портье, и вошел в лифт. Внутри мраморного вестибюля, по обе стороны от двери, на стульях тоже сидели двое часовых, эти лишь подняли головы, когда маленький человек проходил мимо них, направляясь к лифту. Их обязанностью было ощупывать всех незнакомых им лиц от подмышек до боковых карманов брюк на предмет наличия оружия; если таковое имелось, его следовало на время посещения сдать портье. Но этого коротышку в кавалерийских сапогах они прекрасно знали, поэтому лишь мельком взглянули на него, когда он проходил мимо.