По ком звонит колокол

– Inglés, – сказала Пилар. – Остынь. Я была все это время на твоей стороне как никто другой. Пабло поступил с тобой подло, но он вернулся.

– Если бы у меня был взрыватель, старик остался бы жив. Я бы мог взорвать мост отсюда.

– Если бы, если бы, если бы… – сказала Пилар.

Злость, чувство опустошенности, ненависть, которые охватили его после взрыва, когда он, подняв голову из канавы, где лежал, увидел, что Ансельмо мертв, все еще клокотали в нем. И еще он чувствовал внутри отчаяние, с горечью сознавая, что солдат должен ненавидеть, чтобы оставаться солдатом. Сейчас, когда все кончилось, он ощущал себя одиноким, чужим, подавленным и ненавидел всех вокруг.

– Если бы не пошел снег… – сказала Пилар. И тогда, не сразу, постепенно, как наступает физическая разрядка (если бы, например, женщина обняла его), медленно, из головы, до него стало доходить понимание и приятие, и ненависть начала отпускать его. Конечно, снег. В нем все дело. Снег. Из-за него все это случилось с ними, с другими. Стоит лишь вернуть себе способность думать о других, стоит лишь отрешиться от себя… Всегда отрешаться от себя, вот что приходится делать на войне. Никакого «себя» на войне быть не может. На ней «себя» нужно только терять. И уже теряя себя, он услышал голос Пилар:

– …Глухой…

– Что?

– Глухой…

– Да, – сказал Роберт Джордан и улыбнулся ей странной, натянутой улыбкой, от которой напряглись все лицевые мышцы. – Забудь. Я был неправ. Прости, женщина. Давай доведем дело до конца хорошо и вместе. А насчет моста ты правильно сказала – мост взорван.

– Да. Обо всем нужно думать в свое время.

– Тогда я пошел к Агустину. Отправь своего цыгана подальше вниз, чтобы он хорошо видел дорогу. Эти винтовки отдай Простаку, а сама возьми мою máquina. Давай покажу, как с ней обращаться.

– Оставь máquina себе, – сказала Пилар. – Мы тут долго не задержимся. Как только подойдет Пабло – сразу уйдем.

– Рафаэль, – сказал Роберт Джордан, – иди за мной. Сюда. Вот так, хорошо. Видишь вон там, на дороге, трех человек, которые идут к грузовику? Они прятались в дренажной трубе. Подстрели-ка мне одного из них. Сядь. Не напрягайся.

Цыган тщательно прицелился и выстрелил, но когда он отводил назад затвор, чтобы выбросить гильзу, Роберт Джордан сказал:

– Высоко. В скалу над головой попал. Видишь, камень раскрошился? Ниже надо, фута на два. Теперь внимательней. Они побежали. Хорошо. Sigue tirando[192].

– Один готов, – сказал цыган, выстрелив снова.

Человек упал на дорогу между грузовиком и дренажной трубой. Двое других, не мешкая, развернулись и рванули обратно, бросив товарища; добежав до дренажной трубы, они снова нырнули в нее.

– В него больше не стреляй, – сказал Роберт Джордан. – Целься теперь в верхнюю часть переднего колеса, чтобы, если промахнешься, попасть в мотор. Хорошо. – Он наблюдал за целью в бинокль. – Чуть пониже. Хорошо. Да ты стрелок хоть куда! Mucho! Mucho! А теперь прострели-ка ты верхнюю часть радиатора. Можно и не верхнюю – любую. Да ты мастер! Теперь следи. Чтобы ничто не проскочило дальше вон того места. Видишь?

– Гляди, сейчас ветровое стекло пробью, – радостно сказал цыган.

– Не надо. Грузовик уже готов, – сказал Роберт Джордан. – Береги патроны, пока что-нибудь не появится на дороге. Начинай стрелять, когда цель будет напротив дренажной трубы. Старайся попасть в водителя. А после стреляйте все разом, – сказал он Пилар, которая вместе с Простаком спустилась немного ниже по склону. – У вас здесь отличная позиция. Видишь, как уступ закрывает твой фланг?

– Шел бы ты уже с Агустином свое дело делать, – сказала Пилар. – Нам твои лекции не нужны. Уж я-то эту местность не первый день знаю.

– Пусть Простак займет позицию вон там, повыше, – сказал Роберт Джордан. – Вон там. Видишь, друг? С той стороны, где начинается обрыв.

– Да оставь ты нас в покое со своей дотошностью, – сказала Пилар. – Иди уже, Inglés. Здесь нет ничего сложного.

И тут они услышали гул самолетов.

Мария все это время находилась при лошадях, но с ними ей было не легче. Как и им с ней. С того места в лесу, где она находилась, ей не были видны ни дорога, ни мост, и когда началась стрельба, она обняла за шею огромного гнедого жеребца с белой отметиной на морде, которого часто холила и приносила ему гостинцы, когда лошади стояли в загоне возле лагеря в лесу. Но ее нервозность передавалась и жеребцу, при звуках стрельбы и разрывах гранат он мотал головой и раздувал ноздри, всхрапывая. Мария не могла спокойно стоять на месте, она все время ходила между лошадьми, похлопывая и поглаживая их, отчего они нервничали и возбуждались еще больше.