По краю игры

только ткань кружевная для вольных потех,

только дух трепетал и душа прояснялась,

и Земля, словно барыня, куталась в мех.

* * *

                  К. К.

С высоты небоскреба

город весь и разорван, и скучен,

камень, камень, стекло и железо,

и нити дорог,

с высоты небоскреба

только взгляд,

только крыши и тучи,

только дух и душа -

пожелтевших страниц эпилог.

Где-то там в низине

меж локтей расторопного люда,

в этой каменной бездне одна -

ни плеча

ни тепла,

знаю я, знаю я,

что тебе очень зябко и худо,

что в тенетах твоих

только муза легка и светла.

Положись на нее,

озарись ее светом и далью,

прикоснись к ее терпким устам,

как к гармошке губной,

я ведь тоже не жнец,

не борец с мировою печалью,

и колодец небес

с той же мукой

кружит надо мной.

* * *

      Я смотрела концерт Горовца из Москвы

и думала, что он похож на шахматиста...

                   (Из разговоров)

Он мог бы встать,

пройтись вокруг рояля,

взглянуть на звук и рассчитать ходы,

но музыка... Чтоб музыка звучала,

ее кормить приходится с руки.

И вот едва

прильнувши шерсткой белой

к его руке, - особое родство, -

она взметнулась - мураши по телу!

И речь сбылась - и стала естеством!

А он, чудак,

ваятель чистых звуков,

невозмутимый лекарь-либерал,

вникал в нее своим огромным ухом

и пальцами, дивясь, перебирал.

Могучий лоб,

глаза - в распах, навыкат,

мудрец, факир, мальчишка, старикан,

как будто сам из тех же звуков выткан,

из тех же звуков будто изваян.

Он кожей знал,

дрожанием рояля,

как ломок под ногой весенний бор.

Но он играл. И музыка звучала.

И зал вставал чертям наперекор.

* * *

О гнезде помышляла, наверное, с детства:

даже птица - и та не живет без гнезда,

все в порядке с гнездом, только некуда деться

в час, когда над гнездом проплывает звезда.

В час когда, в час когда (крайне редко, но все же)

облака набегут, воспарит стрекоза

и посмотрит в глаза, обернувшись, прохожий -

и толкнется в груди что-то, как егоза.

Не мечта, а молекула леса и всплеска,

карнавал - за углом, на углу - карантин,

надо кухню прибрать и отдаться, в отместку,

половодью зеркал и покою гардин.

* * *

                  Ш. К.

Принеслась на свадьбу самозванкой,

дом на мужа бросив и детей,

в скуке дней видения беглянки

как спасенье приходили к ней.

За столом с тоской еще глядела:

все-таки покинула семью,

но уже росло и пело тело,

знало: будет час - и быть огню.

Вот и он - внезапный голос меди,

столь покорно чаемый с утра -

и взошла на трон огня не леди,

а праматерь - прямо из ребра.

Юная, не тронутая знаньем,

дикая, не внявшая стыду,

танцевала, словно на закланье

отдавалась Богу самому.

Словно кто-то резал пуповину

или жадным ртом перегрызал,

танец боли сладостной лавиной

до последней жилки пронизал.

И в захвате счастья, плоти, муки

вновь и вновь творила, не тая,

прелюбодеяние со звуком,

с музыкой глубин и забытья.

Никаким аршином не измерить -

так летит с обрыва твердь воды,

так справляет мессу чрево зверя,

так свирепый ветер гнет дубы.

Что же в нем, в запале наших клеток,

будь они из глины ли - ребра,

из пучины мрака или света,

что и зла сильнее, и добра?

Слушая Бродского

Сократовский лоб? - Ну положим.

Картавость, домашность? - Ну что ж.

Из пядей семи пусть он сложен,

и в Божий чертог даже вхож,

он все же из той же рогожи,

из тех же кровинок и жил -

зачатья закон непреложен,

хоть, может, и не приложим

к той тайне, глухой и расхожей,

похожей на то, как из тьмы,

из слизи, скользящей под кожей,

рождается бег кутерьмы,

назвавшейся жизнью и светом,

и мраком подчас, и судьбой -

и жертва, и плаха поэта

сермяжный ее разнобой,

как зверь, он сражен и стреножен,

как дева, раздет и распят,

растяпою-рифмой пригожей

прошит от макушек до пят,

чтоб после, сорвавшись с петельки,

затеять ночной хоровод,

того рифмоплета - с постельки

и без переплета - в расход.

Двоится субстанция чуда,

от Будды слоится Декарт -

все ясно, но только покуда

Сократ тот, и крут, и картав,

не смял тебя вихрем и ливнем,

каскадом октав и оков,

изломом классических линий

в космической пыли веков.

* * *

Мамы нет,

и родить меня заново некому

так что, видно, останусь и впредь я

в томленье пустом,

и тебя беспокоить не стану,

ни бурей, ни нежностью,

и огнем - не дерзну,

хоть и дело, возможно, не в том.

Просто снег на земле,

и деревьями даль разрисована,

просто небо беременно снова -

и снегу опять

шелестеть и кружиться, и падать

светло и раскованно,

и костер неземной

вновь зачем-то во мне затевать.

Знаю он ни к чему,

коли рифме дорога заказана,

коли все невпопад и не в счет,

и, конечно, не в лад.

Просто снег на земле,

и душа к нему странно привязана,

просто краски зимы

что-то снова со мною творят.

* * *

Шагалу не до правды, не до лжи,

ему сам Бог нас выдал на поруки.

Ах закружи, Шагал, нас! Закружи!

Ах разложи на краски и на звуки!

Художник стар, как мир и ремесло,

приходят с ним все что, зачем, откуда,

берет он в руки кисть или перо -

и в них самих уже зародыш чуда.

Покорность матерьяла и труда,

щепотка соли, щедрость властелина,

кружатся смех и грех, и ерунда,

кружится жизнь и пишется картина.

Печальный мальчик, скрипка на трубе,

чиновный козлик в роли Арлекина,

петух-любовник с веником в руке

и хвост метлой над спящей Коломбиной.

Хозяйский взгляд и прост, и величав,

зрачок души певуч и скособочен,

но в них кружат начала всех начал: