По краю игры

тепло и грусть, и мудрость многоточий.

Ну что ему до правды или лжи?

Что проку в их казарменной закваске?

Ах закружи, Шагал, нас! Закружи!

Ах разложи на звуки и на краски!

* * *

Отпустить бы мне длинную бороду,

никогда не носил бороды,

и пойти по родимому городу,

без жилья, без еды, без воды.

Постоять на углах попрошайкою

с балалайкой навзрыд или без

и с какой-нибудь брошенной шавкою

разделить подаянье небес.

Породниться с безумною нищенкой

в одеяле, спадающем с плеч,

слушать голос ее, чуть напыщенный,

чуть смешную и нервную речь.

Покружить над помойной воронкою,

подобрать почти целый орех

и разгрызть в нем ту стеночку тонкую,

что тебя отделяет от всех.

Домик, взятый напрокат

* * *

На путях исканий вечных

высших смыслов, целей, правд,

слава Богу, есть беспечный

домик, взятый напрокат.

Неказистая квартирка,

стены, стулья да кровать,

где порой с тобой впритирку

можно время коротать,

Отдыхать от шума жизни,

скоростей, страстей, потуг,

помолчать под укоризной

глаз твоих и плеч, и губ.

Рядом трасса, гнев и копоть,

а у нас под потолком,

только локон твой и локоть

уголком над животом,

Только щек твоих лампада,

водопад твоих волос

на краю большого града,

посреди житейских гроз.

* * *

А я живу с любимой женщиной,

ни диктатур, ни демократий,

мне все равно и все тождественно:

и свист бича и хруст объятий.

Мне все равно и все тождественно,

над торжествующим распадом

есть только я и только женщина,

и ничего - вдали и рядом.

Есть только я и только женщина -

две осени в бесстыдной неге.

Пой, листопад, крути-наверчивай

и захлебнись тоской о снеге!

* * *

Как славно по утрам за чашкой молока,

по вечерам за чем-нибудь покрепче

сидеть и незатейливые речи

плести, не торопясь, издалека,

и знать, что ты смешлива и легка,

что бег часов нас больше не тревожит,

что нам совсем не надо быть моложе,

что мы и так не старые пока.

Как странно: мы не знали никогда,

по крайней мере, раньше мы не знали,

что можно жить без смыслов и стенаний,

без поисков путей и ожиданий,

растекшихся меж пальцев, как вода,

что незачем, грамматику поправ,

держать себя на привязи у неба,

что и земля жива не только хлебом,

но если только им - что за беда?

Пусть будет хлеб не горек и не труден -

все остальное вызреет в груди.

Осенний час всегда слегка безлюден,

но жизнь всегда немного впереди.

* * *

Между нами опустилась ночь,

мы в нее вошли, не зная броду,

пел сверчок, убрался дятел прочь,

видимо, сверчку тому в угоду.

Стены света обтекали нас,

ночь, сверчка и дятла, что убрался,

мы не выбирали этот час,

он на нас, как пес с цепи, сорвался.

Пусть пылятся книги на столе,

пусть часы стучат и гонят время -

ничего, в добре или во зле,

нам уже друг друга не заменит.

Чашка чая, чаща и постель

из шершавых листьев дикой мяты,

мир локтей, конвульсий и потерь -

мы ли в нем с тобою виноваты?

Не води свечою по глазам,

в их колодце сложены судьбою

связки слез, колпак и пополам

рассеченный дух тщеты и боли.

Ты молчишь, кружится листопад,

как перо жар-птицы - хвост кометы,

меркнет сон, стирая невпопад

нашей ночи зыбкие приметы.

* * *

Она стирала, шила, мыла,

варила, гладила, мела,

а он, грустя о высшем смысле,

у телевизора лежал

и говорил картавым басом:

- Валюна, принеси попить.

- Валюна, что же ты, зараза,

не можешь мужу угодить?

- Подай салфетку.

- Зажигалку.

- Очки, пожалуйста, найди.

- Ну что с тобой? Тебе ли жалко

родному мужу поднести?

- Подай, Валюна, открывашку,

ведь пиво надо же открыть.

- Подай стакан.

- Налей рюмашку.

- Валюна, кофе завари.

- Подай, Валюна, сигареты

и ногти помоги остричь.

- Ну где же ты, Валюна? Где ты?

С тобой же невозможно жить.

- Ну улыбнись разок хотя бы.

Ну что же ты надулась вдруг?

Ну что же надо? Что же надо?

Ведь я твой самый близкий друг.

Ну вот, взяла и разревелась.

Ну не позор ли? А? Скажи.

Ну ты уже совсем сдурела!

С тобой не стой и не лежи!..

А наглотавшись теленови,

цедил он, тяжек и сонлив:

- Ну до чего же мир хреновый!

Ну до чего ж несправедлив!

* * *

Косить траву – такая дрянь,

косить траву – отрава,

хотя наш труд от обезьян

нас отделяет, право.

Журчит мотор – косу несет,

поверх нее приклеен,

а я вперед его, вперед

толкаю, строг и зелен.

Плюется он зеленым ртом,

траву в меня пуляя,

хватить его разок кнутом,

да вот душа – стальная.

Душа стальная – ни кровей,

ни всякой разной боли,

рычит да прет за трех коней,

не менее, не боле...

Такие мысли на ходу

я в голове вращаю,

и то вращение – труду

весьма предпочитаю.

* * *

Снова судьбы

чрезвычайный поверенный,

взявшись за руль, засучив рукава,

в самую гущу рабочей Америки

вынес меня, не взглянув на права.

Мчусь по утрам

среди люда железного

бьюиков, фордов, ниссанов, тайот -

край совершенства и нрава любезного,

жизни беспечной резерв и оплот.

Гонка страстей

или лента конвейера -

мчится штампованных судеб парад,

то по рядам разлетается веером,

то в одномерный сливается ряд.

Небо и солнце

в немом соучастии

преданным глазом глядят с высоты,

мир, словно после второго зачатия,

из между дел воплощенной мечты.

Все рукотворно,

по силам, по разуму

(коли в охотку - и жадность в строку).

Где оно гнусное, грозное, грязное -

отроку в спину и в масть игроку?

Тленный вопрос,

невесомый на скорости,

впился, как луч, в ветровое стекло,