По мостовой моей души

Асфальт — стекло.
        Иду и звеню.
Леса и травинки —
        сбриты.
На север
        с юга
                идут авеню,
на запад с востока —
        стриты.
А между —
        (куда их строитель завез!) —
дома
        невозможной длины.

Одни дома

        длиной до звезд,
другие —
        длиной до луны.
Янки
        подошвами шлепать
        ленив:
простой
        и курьерский лифт.
В 7 часов
        человечий прилив,
В 17 часов —
        отлив.
Скрежещет механика,
        звон и гам,
а люди замелдяют
        жевать чуингам,
чтоб бросить:
        «Мек мо́ней?»[16]
Мамаша
        грудь
        ребенку дала.
Ребенок
        с каплями и́з носу,
сосет
        как будто
                не грудь, а долла́р —
занят
        серьезным
                бизнесом.
Работа окончена.
        Тело обвей
в сплошной
        электрический ветер.
Хочешь под землю —
        бери собвей,
на небо —
        бери элевейтер.
Вагоны
        едут
                и дымам под рост,
и в пятках
        домовьих
                трутся,
и вынесут
        хвост
                на Бруклинский мост,
и спрячут
        в норы
                под Гудзон.
Тебя ослепило,
        ты
                осовел.
Но,
        как барабанная дробь,
из тьмы
        по темени:
                «Кофе Максве́л
гуд
        ту ди ласт дроп»[17].
А лампы
        как станут
                ночь копать,
ну, я доложу вам —
        пламечко!
Налево посмотришь —
        мамочка мать!
Направо —
        мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за день
        в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
        Это Бродвей.
Гау ду ю ду![18]
Я в восторге
        от Нью-Йорка города.
Но
        кепчонку
                не сдерну с виска.
У советских
        собственная гордость:
на буржуев
        смотрим свысока.

6 августа — Нью-Йорк

1925

Свидетельствую