По обе стороны огня [Сборник litres]

Глянул на часы — еще не все потеряно, Николаев уехал три минуты назад, его можно нагнать: Николаев не любит быстрой езды. Но, как нагнать, на чем? Жигуленок из сарая не вывести, если Шатков выведет его из сарая, то не перемахнет на машине через ворота, старый жигуленок не птица, если же перемахнет, то получит вдогонку пулеметную очередь — подстрелят, как ворону.

Оставался один путь. У стенки сарая имелось глухое место, которое не просматривалось никем из охраны, Николаев опечатывал усадьбу так, чтобы один охранник обязательно видел другого. Это место было глухим, не просматривалось никем — задняя стенка сарая.

Стенку он одолеет. А дальше как быть? Дальше, если ситуация ничего не подскажет, если не подвернутся колеса, он хотя бы посмотрит, куда, в какую сторону укатил Николаев со своей командой, Шатков определит это по отпечаткам шин, по пыли, нанесенной на кусты, по тому, как в воздухе висит бензиновый дух, по неким невидимым приметам — Шатков умеет делать то, чего не умеют делать другие.

Недаром Шатков задавался вопросом: один склад у Николаева или несколько? У Николаева было несколько складов, расположенных в одном квадрате, недалеко друг от друга, вполне возможно, даже соединенных между собой подземными ходами. Об этом Шаткову случайно проговорился Гимназист, а проговорившись, испуганно хлопнул себя ладонью по рту.

Шатков сделал вид, что ничего не заметил — занят был другим, не видел и не слышал Гимназиста, и тот через несколько минут успокоился. Хотя и спросил на всякий случай, проверяя Шаткова:

— Ты слышал, чего я сказал?

— А? — Шатков, который пришивал к джинсам отодравшуюся молнию, поднял непонимающее лицо. Протер глаза. — Не понял… Ты чего-то сказал?

— Ничего, — пробурчал Гимназист, — ничего не сказал. Тебе послышалось.

Небрежно пройдя вдоль стенки дома и кивнув охранявшему «пространство» новому человеку из окружения Николаева — слабогрудому и злому, как две капли воды похожему на Гимназиста человеку, — свой, мол, идет, не тревожься, — Шатков очутился около сарая, зашел за него и мигом, будто ловкий зверь, взлетел на стену. Беззвучно перемахнул через нее, спрыгнул на землю, перебежал узенькую, всего в несколько вороньих скоков улочку, построенную, видно, еще татарами в Аллах знает, каком веке (эта улочка всегда вызывала в Шаткове ощущение неясной печали, будто он сам был причастен к ее умиранию), перемахнул через грядку густых черных кустов. Затаив дыхание, слыша стук собственного сердца, присел.

Сделал он это вовремя — по улочке, поднимая пыль, промчался запоздалый «опель» с охраной, за рулем машины сидел толстяк в кепке «феррари». Если он и умел что-то делать — то водить машину, имелась у человека к этому склонность. А может быть, и большее, чем простая склонность — талант.

«Интересно, интересно, — Шатков сплюнул себе под ноги, — проверочка, что ли? С чего бы это? Ведь Николаев — такой неуязвимый, такой сильный, ничего не боится. Он же — царь, властелин. И вдруг чего-то забоялся, проверять начал, нет ли хвоста? А чего, собственно, он забоялся?»

«Опель» свернул за угол, дорога там круто шла вверх, и мотор «опеля» на крутизне возмущенно завыл — толстяк слишком сильно надавил на педаль газа, пришпорил машину будто худую лошадь, а «опель» эту крутизну мог взять без всяких понуканий.

Одно хорошо было в этой проверке — Шатков теперь знал, куда, в каком направлении укатил Николаев с людьми. Пригнувшись, Шатков побежал вдоль кустов к развилке. Он не знал, что будет делать, у него не было плана, была только цель, которую оправдывали любые средства, он считал — нет, ощущал, чуял нутром своим, кожей, сердцем, что ему повезет, и это ощущение добавляло ему сил, уверенности, и, если надо будет догнать Николаева, он догонит его. Даже по воздуху, словно птица.

На развилке еще не опустилась пыль, поднятая «опелем», висела душным сеевом над землей, мелкая, похожая на дым. Шатков глянул налево, потом направо — пусто, ни людей, ни машин, только слева, вдали, ему по-кошачьи хищно подмигнули стоп-сигналы «опеля», впереди проулок упирался в глухую стенку и соскальзывал вниз. Шатков снова глянул влево и глазам своим не поверил — сквозь разредившуюся пелену пыли проступил желтовато-голубой ободранный зад милицейского уазика. Словно бы машину эту специально кто подставил — недаром Шатков верил в удачу, в счастливую звезду свою… Хотя верить верь и доверять доверяй, но тысячу раз проверяй тех, с кем имеешь дело. Шатков невольно обрадовался уазику. «Родимый ты мой!» Не удержался и невольно пробормотал вслух:

— Родимый ты мой!

В конце концов, Бог не выдаст, свинья не съест. Так, кажется, гласит русская пословица? Шатков кинулся к уазику, с лету дернул дверь, совсем не рассчитывая на то, что она будет открыта, но дверь оказалась открытой: милиционеры здешние — главные люди в городе, представители власти (в прямом смысле слова) считают, что вряд ли кто покусится на их добро, они даже мысли такой не могут себе допустить, поэтому ничего не опасаются и машины свои не запирают.