По обрывистому пути

Он не сомневался ни на минуту, что вся история быстро окончится, что она несерьезна. Володя был уверен в том, что ни Степан, ни Никита не обмолвятся лишним, не осложнят создавшегося положения. Из кармана Володиной шинели взяли какую-то тетрадку. Он сам не понял, что это за тетрадь. Должно быть, случайно забытая психология или алгебра — другого быть не могло… Однако в гимназии, будет достаточно шуму. Если бы его выпустили еще до конца каникул, то все обошлось бы. Но все же пойдут придирки, чтобы отнять у него золотую медаль. А может быть, директор займет и другую позицию: может статься, что он разъярится против полиции и вступится за своего гимназиста, чтобы не пала тень на вверенную ему гимназию! — усмехнулся Володя, пародируя директорскую манеру выражаться.

Мысль Володи несколько раз в течение дня возвращалась к матери, к тому, как она встревожится, узнав о его аресте. Ведь к ней придут с обыском не позже чем завтра вечером, и хотя ничего «предосудительного» в его вещах нет… Володя запнулся, задумался, и вдруг сердце его замерло, и его охватил стыд за свое легкомыслие: среди учебников и тетрадей у себя в столе он оставил киевскую прокламацию с призывом к студентам всех университетов России дружно подняться на защиту студенческих прав. Эту бумажку он получил от Ваеи Фотина и собирался ее возвратить, но забыл… Нет, это было не просто легкомыслие, а преступная для революционера беззаботность.

— Вот тебе раз! — невольно сказал он вслух. — Возможна и ссылка…

«Конечно, так или иначе, этот путь неизбежен…» — стараясь успокоить себя, думал Володя. Он даже повторил эту фразу вслух. Но почувствовал, что она его не успокаивает. И главное было совсем не в том, что его исключат из гимназии, вышлют из города, а то, что он провалился, как революционер, как участник подпольной борьбы, которому доверяли и Вася Фотин, и дядя Гриша, и доктор Иван Петрович Баграмов…

Баграмов так строго и так настойчиво наставлял его по вопросам конспирации. А вот он, Володя, подвел!..

Его охватил такой стыд, что он не знал, куда от него деваться.

«Да, подгадил!» — тоскливо думал он, укоряя себя.

Только на третий день после ареста Шевцова вызвали на допрос. Он уже подготовился к разговору о киевской прокламации и сразу ответил жандармскому офицеру, что поднял ее случайно на улице и читать никому не давал.

— А господину Ютанину? — почему-то не глядя на Володю, спросил тот.

— Повторяю, что никому, — повторил Шевцов.

— А Никите Головатову и Горобцову Степану? Припомните! — настаивал ротмистр.

— Нет, не показывал. Повторяю ещё раз: нашёл на улице, не показывал ни одному человеку, не прятал, держал в столе, не считая, что это преступно.

Шевцов старался сдержать раздражение, которое нарастало в нем.

— Удивительно бедного воображения молодые люди растут! — насмешливо и сокрушенно сказал ротмистр. — Как один, так и другой, и третий, и пятый… «Нашёл на улице». А почему же мы не находим на улице? Почему? Под ноги, что ли, не смотрим?

Володя смолчал.

— И что вы все повторяете, как попугаи, одно: «я нашёл», «ты нашёл», «он нашёл»… «Я на улице», «ты на улице», «мы на улице»!..

— Право, не знаю, про кого это вы говорите, господин ротмистр. Но если кто-то еще говорит, что нашел на улице, значит, разбросали много таких прокламаций. Почему же вы не верите?

— Н-ну… Хорошо… А для чего вы ее сохраняли? Говорите, что никому не давали читать, а хранили?! — жандарм уставился на Шевцова, мерно постукивая по столу карандашом.

— Из любопытства, — просто ответил Шевцов. — Как вам сказать… Столько раз слышал от разные людей, что бывают на свете прокламации…

— От кого же слыхали, позвольте спросить? — оживясь, перебил жандарм.

— Нет, уж это увольте! — возмущённо сказал Володя. — Ведь знает весь свет, что бывают такие бумажки. Я не ребенок. От многих слышал. Хотя бы от тех, кто советовал их не читать, из газет хотя бы узнал…

— Ну, допустим, — вежливо согласился ротмистр. — И что же? Продолжайте, пожалуйста.

— Ну и вот слыхал, что бывают, а в глаза никогда не видал. И вдруг в руках настоящая! Представьте себе, что в окошко влетела птица колибри. Практически она мне не нужна. Однако, сказать по правде, а её, вероятно, не отпустил бы, — стараясь держаться свободно, заключил Шевцов.

— Простите, как вы назвали птицу? — спросил жандарм.

— Тропическая. Колибри. Брем утверждает, что она не крупнее шмеля.

— Уд-дивительно! — с жаром воскликнул жандармский ротмистр. — Птица — и не крупнее шмеля! Быть не может!

— Но ведь я прочитал у Брема! — искренне возразил Шевцов. — Я сам не видел колибри! Но если бы эта птичка влетела в окно, то просто из любопытства я бы поймал ее и пожалел бы выпустить…

Ротмистр поднялся с места.

— Извините великодушно! — с вежливым поклоном сказал он. — Я должен признать ошибку! Извините, пожалуйста, Владимир Иванович! Я ведь верно назвал вас — Владимир Иванович?

— Верно, — настороженно подтвердил Шевцов.