По обрывистому пути

Аночка представила себе Володю в тюрьме. Ей рисовались мрачные, средневековые своды темного каземата, полного крысами, непременные кандалы…

Друзья уже весело посмеивались шуткам, обменивались остротами, говорили о предстоящем отъезде, о шумной столичной жизни. Обещали не забывать и писать Коростелеву.

«Как они могут шутить, смеяться?» — думала Аночка.

— А вы, Аночк-а, будете мне писать? — спросил ее журналист.

— Не знаю, Константин Константинович… — пробормотала она и, торопливо простившись со всеми, повернула домой.

Она хотела скорее все рассказать отцу. Но Федот Николаевич не возвращался еще со службы. Аночка уселась у себя в комнатушке и, сказав, что будет ждать отца с обедом, открыла стихи Некрасова.

Ей представлялось уже, как она пошла к губернатору под вуалью — и губернатор проникся симпатией к ней и отдал приказ об освобождении Володи…

Ещё в прихожей, помогая отцу раздеваться, она рассказала ему об аресте Володи и решительно объявила, что завтра идет к губернатору с ходатайством о его участи.

Федот Николаевич очень серьезно спросил:

— В каком же, сударыня, качестве явитесь вы к его сиятельству перед ясные очи?

— То есть как — в каком! Как невеста, конечно!

Отец усмехнулся.

— Не хотел бы я быть на Володином месте, — сказал он, качнув головой. — Представь себе, что его так денька через три выпустят. А тут уж весь город встречает его: «Господин женишок, разрешите поздравить!» Гимназист и… жених! Изумительно! Вроде как бурсаки Помяловского…

Аночка ощутила комизм положения, но не сразу сдалась.

— Господи! Тятька, родитель — и тот на меня! — скрывая смущение, воскликнула Аночка. — Как же тут губернатору быть благосклонным!

— Вот то-то, матушка, и оно! Ты девица, на возрасте, и пора тебе знать законы и обычаи нашей благословенной империи, — иронически поучал дочку Лихарев. — Наш общий друг Владимир Иванович сегодня считается «подследственным», а потому с ним свидания не могут быть разрешены никому-с, хлопоты всякие будут вполне безуспешны-с…

— Значит, он так и будет сидеть и сидеть? — в растерянности спросила Аночка.

— Если он попал под арест попутно с какими-то родичами, а не по личной своей причине, то, думаю, долго его не продержат. А все же хотят «проучить»: выбирай, мол, благонадежных родственников! Может быть, ещё и недельку и две поморят «для науки»! Поезжай ты, дочка, спокойно на курсы. А здесь у тебя останется твой собственный корреспондент. Как-никак, хоть кащей я, а тятька. Все новости обещаю тебе сообщать.

4

Возвращаясь после каникул, Анечка решительно отказалась воспользоваться билетом второго класса и поехала, как большинство студентов, в вагоне третьего. Здесь было проще и веселее. За внешней неотесанностью соседей скрывались подлинная деликатность, заботливость, дружелюбие и внимание.

Аночка ехала в Москву вместе с Федей Рощиным, Алешей Родзевичем и другими товарищами. Все жалели Володю и уверяли взаимно друг друга в том, что все должно обойтись для него без серьезных последствий…

Атмосфера железной дороги, запах ацетилена и серы, однообразное покачивание под стук колес, мигание оплывающих свечек в фонарях над дверями, разноголосый гул отрывочно доносящихся фраз, хлопанье дверей, гудки и звонки на станциях — все это создавало какую-то романтическую окраску «путешествия», и вся жизнь представлялась лежащей впереди далекой дорогой.

Из страны, страны далекой,
С Волги-матушки широкой,
Ради сла-авного труда,
Ради вольности веселой
Собралися мы сюда…

На промежуточных станциях появились еще студенты, возвращавшиеся в Петербург и Москву после каникул. Правда, студенческая беднота не ездила в подобную дальна короткие зимние каникулы, но беднота с Урала и вообще-то не училась в Москве и Петербурге. К услугам уральцев, желающих получить высшее образование, были, с одной стороны, Казань, а с другой — Томск. Только избранным и имущим открывалась отсюда дорога в столичные университеты.

Уже от Самары и Сызрани появилось еще больше студентов, ехавших в Москву.

После знаменитого моста через Волгу, собравшись в одном купе, молодежь пела песни, начиная с непонятного прочим пассажирам «Гаудеамуса», потом перешли на всеми любимые русские — «Коробейники», «Ермак», «Вот мчится тройка почтовая…». Посторонние пассажиры со всего вагона столпились возле студентов, снисходительно и вместе завистливо посматривая на молодежь и наблюдая ее независимую жизнерадостность.

Под стук вагонных колес Федя Рощин прочел «Железную дорогу». Мигание оплывающих в фонарях свечей отбрасывало дрожащие тени слушателей на крашенные охрой вагонные переборки…

Рослый обер-кондуктор, проверив билеты в соседнем купе, остановился возле студентов, прислушиваясь.

— Пожалуйста, только ничего запрещенного, господа студенты, — просительно обратился он. — Разрешите ваши билетики…

— Не беспокойтесь, господин обер-кондуктор, — откликнулся Вася Фотин.

— Пожалуйста, господа.