По обрывистому пути

— Жизнь, дети, — играя цепочкой наперсного креста, заговорил поп сразу после молитвы, — есть высший дар господа бога. Жизнь — украшение мира и восхваление создателя. Сказано: «Всякое дыхание да хвалит господа».

Отец Александр прошелся по классу свободным широким шагом, от которого красиво играли складки его фиолетовой рясы.

Он считался великим мастером проповедей и на уроках нередко поэтически вдохновлялся философией христианства.

— Смерть всего сущего, — любуясь своим голосом, продолжал он, — в руках господа бога нашего, и никто же не нарушит сроки его, самочинством положит пределы. Единый волос не падет с головы человеческой помимо господней воли.

Отец Александр взошел на кафедру и стал против класса, переводя свой взгляд с одного лица на другое. Он любил наблюдать за тем, как его вдохновенное слово проникает в сердце учениц.

— Презреть божий дар, попрать и растоптать его может лишь изверг церкви Христовой! Вот отец ваш и мать ваша, возлюбившие вас с колыбели, в день святого ангела вашего приносят вам дар, ну, подарочек — вазочку, платье, красиво изубранное узором и кружевом, книгу премудрую и высокую, ароматы, цветы… Неужели вы, девочки, оскорбите родителей ваших, бросив на землю и ногой поправ приношение, дары их любви?! С радостью принимаете вы самый малый дар, благодарите и целуете нежных ваших.

Как же назовёте вы тех, кто растопчет дар ближних, любовь их и радость? Изверги семьи своей, гордые и злобные люди только так совершают. Слезы обиды и горечи исторгнет такой человек, из груди своей матери, пренебрегая даром ее любви.

Отец Александр обвел взглядом класс, но взоры девушек спрятались от него и ушли в себя.

— Какое же черствое сердце надо, чтобы в расцвете сил, в юности бросить сладчайший дар господа бога — самую жизнь — и, поддавшись нечистому искушению, растоптать его, небрежа скорбию божией?! — драматично и грозно, играя голосом, возглашал священник, но уже понимал, что его ученицы слышат в его сегодняшней проповеди голос ненавистной «классухи». Ему больше не верили… — Укоризны и отлучения от семьи достойны самоубийцы, в гордыне своей поправшие жизнь. Покаянием и долгой молитвой должны они искупить свой грех и тем возвратить любовь бога и ближних! — уже без вдохновения продолжал поп, чувствуя, что теряет, совсем теряет престиж и доверие.

— А если от горя, батюшка? — спросила Маня Светлова, соседка Симы.

— От горя прибежище — бог, а не смерть, — сурово ответил поп.

— А утешение ближних, любовь? Разве не исцеляют они духовную слабость? — спросила другая девочка.

— Кто на жизнь свою покусился, тому нет ближних. Он ото всех сам отрекся. Ему не нужна любовь! — жестко отрезал поп.

Сима не выдержала.

— Как вам не стыдно? — воскликнула она. — Бог — это любовь, а вы что говорите? Вы же священник!..

— Графа Льва Николаевича начитались, сударыня?! — строго и раздраженно сказал поп. — Граф презирает истинную церковь Христову. Не вероучитель, но лжеучитель и еретик! Кого ты стыдишь, неразумная дева? Пастыря церкви?! Как же придешь ко мне на исповедь?! Как я тебе дам святое причастие?! Стыд и срам!.. Мы здесь, православные христиане, Фотина, и вам с нами в классе не место! Идите из класса. И-ди-те! — строго сказал он. — Подумайте на досуге и помолитесь о ниспослании разума. Идите из класса!

Сима собрала книги и, красная от смущения и охватившего ее гнева, покинула класс…

По пути из гимназии Сима помчалась в цветочный магазин, купила цветов и, выбежав из дверей, столкнулась с Коростелевым.

— Вас мне посылает судьба, Константин Константинович! — против обычая без смущения, которое всегда охватывало её при встрече с журналистом, сказала она. — Проводите, пожалуйста. Меня сейчас поп выгнал из класса…

Услышав обо всем, что творится в гимназии, Коростелев сказал, что он сам готов передать Луше букет от подруг. Но Сима уперлась:

— Нет, Константин Константинович, мне надо самой. Принципиально считаю и отступить не могу.

Коростелев пошел ее проводить в больницу.

До самой палаты Сима держалась, занятая лишь тем, чтобы спасти от мороза букет, но, увидев подругу на койке, с ввалившимися глазами, осунувшуюся и жёлтую, даже с жёлтыми белками глаз, лихорадочную, Сима уронила на её одеяло цветы и разрыдалась. Ей представилось, что букет она принесла уже умершей от яда подруге.

— Лушенька! Лушка! Да что же ты наделала, дурочка ты такая?! Что ты наделала, глупая! Как же так можно… — лепетала Сима, припав головой на грудь Луши.

— Суровый фельдшер с тревогою заглянул в палату. Журналист успокоительно моргнул ему, и он вышел, не замеченный девушками.

— Вот тебе от всего-всего класса, от девочек… все на букет собирали… дура такая!.. А вдруг бы на гроб тебе эти цветы… Сумасшедшая! Все тебя любят… Чего это ты? — спросила, пристально глядя в глаза Луши, Сима.