По обрывистому пути

— Из спальни, значит. Там, в спальнях, нары у нас дощатые, как грибы, разделены. Работаешь — держат. Не стал фабриканту нужен — взашей! Когда тепло, то хожу копейки сбираю на паперти у Николо-Ваганьковской церкви. Рабочий народ не богат, а из церкви идёт — всё подаст! И тут тоже из милости держут. Каб не милость да жалость, что бы с убогим сталось!.. А как все на работу, я дом сторожу. — Он усмехнулся. — Нищету да беду от воров караулю! Знают, что всё сберегу, никого не обижу… А Варька племянница мне, сестры, значит, дочка. Старшая, значит, а земли-то надел — какой там надел, един грех! В деревне-то нечего есть, — ну в город, на фабрику. Ехала — не страшилась, а как увидала меня без руки, так сомлела. Неделю живет, нищенский, христарадичный хлеб мой жует, а пойти на фабрику смелости нету. И домой воротиться, в деревню, нет силы-мочи — такая там нищета, беднота: шесть ребят один меньше другого. Каждый кус ныне на восемь режут, а ей воротиться — на девять кромсай. И так мало… Кабы не голод смертный в деревне, то я и сам бы туда добрался, хоть пешком… А сестра Аксюта не знает, что я калека. Писали от ней мне письмо. «Разлюбезный мой братец Антон Петрович! Ты на фабрике зубы съел, хоть, может, мол, ты не богат, да семьи у тебя хоть на шее нету. Сделай ты милость, хоть Варьку возьми к себе, пристрой девку к фабричному делу…» Ну, я ответ написал: «Любезная моя сестрица Аксинья Петровна! По родительскому завету, как старший брат, должон я тебе помогать, да помогалку мне бог не вырастил. Хотя я палат высоких за все годы мои с фабриканта не нажил, а девку свою присылай, пристрою». Девка ехала — думала жизнь человечью увидеть, а как приехала — взвыла да три дня проплакала. Нынче отходит маленько. На неделе ее все равно отведу в контору, хоть обманом, хоть силой, а сдам на работу…

Девушка возвратилась из лавки с покупками, которые несла незавёрнутыми.

— Все смотрят — сколько белою хлеба! — кричат: «Не на свадьбу ль? На чью?» Я, мол, дядя Антон собрался жениться… Смеются… — жадно глядя на еду, оживленно рассказывала она.

Аночка уже слышала от Феди и особенно от Васи о тяжёлой жизни в фабричных рабочих казармах, но тот мир, который раскрылся ей здесь, показался страшнее, того, что они говорили.

Отхлёбывая прямо из горлышка бутылки принесенную племянницей водку, дядя Антон стал ещё разговорчивей. Он вспомнил с охотой всю тяжкую прожитую жизнь, от первых детских лет рабочего ученичества до последнего дня пребывания на фабрике, все обиды и притеснения, все рабочее горе.

Варька слушала его с выражением испуга. Лицо её всё больше бледнело, становилось все более убитым, расширенные глаза наполнялись влагой, не раз в течение рассказа она не успевала их отереть ладонью, и слёзы ползли у ней по щекам… Дядя Антон позабыл про неё. Его обидам и горю, в которое вылилась вся его тяжелая, подневольная жизнь, был нужен свежий, умеющий чувствовать слушатель, и он наконец нашел его в Аночке.

Наевшись селедки с хлебом и колбасой, с горячей картошкой, они непрерывно хотели пить. Раза два за длинный день Варька вытаскивала на стол огромный чайник, который они держали в печи. Они пили чай из нестерпимо горячих жестяных кружек, и дядя Антон все тянул и тянул свою бесконечную жалобу на бога и на людей, с ненавистью и с какой-то озлобленной похвальбой тем, Сколько горя и тяжести выпало на его долю.

Когда он пил водку, ему хотелось всегда все припомнить и рассказать, но как только, бывало, начнешь и едва расскажешь какую-нибудь одну из терзающих память обид, как тотчас тебя перебьют двое-трое:

— А со мной тоже было раз так…

— Нет, постой. Дай мне рассказать…

И в чужом океане невзгод и кручины свою несчастную долю понесет, как щепку, завертит, закрутит и скроет из глаз…

Аночка не перебивала его, и страшная повесть дяди Антона в первый раз в жизни была им рассказана почти до конца, — безжалостная, простая, жестокая повесть, в которой было достаточно пьянства, случайных убийств, детских смертей, чахоточных кровотечений, безрадостных браков, голода, темного суеверия, взяток, холуйства, плетей, мордобоя, травли, сумасшествий и нищеты, нищеты, нищеты…

Варька тихонько всхлипнула раз и, другой и вдруг, захлебнувшись воздухом, закричала.

— Варенька! Что ты? Чего ты? Варюшка, Варюшка!.. — вскочив, бормотала Аночка, сама не умея сдержать катившиеся слезы.

— Не пойду! Не пойду! Не пойду! — отбиваясь, кричала Варька.

Дядя Антон ошалело глядел на нее в тупом, неподвижном молчании и вдруг догадался и сплюнул.

— Тьфу! Паралик-то тебя расшиби! Вот ведь старый дурак что наплел!.. Варька, слышь! Слышишь, дура!.. Ведь за сорок пять годов насбиралось обиды. А когда помаленьку идет, оно вовсе не страшно!.. Дура! Мужа сосватаю!.. Тьфу ты!..

Он заворочался на печи, ожесточенно пуская махорочный дым.

Аночка увела захлебнувшуюся чужими несчастьями Варьку в комнатушку Маньки и тёти Лизы, притворила визгливую дверь, утешала девушку, как умела. В сумерках по крыльцу застучали ногами, затопали, обивая снег, и вошли тетка Лиза и Маня.