По обрывистому пути

— Да ну, ну, не страшися! Не к волку в пасть! — засмеялась вторая спутница, помоложе. — Идите за мной. — Она поднялась на низенькое крыльцо, всего в три ступеньки, вошла в сенцы и отворила дверь, из которой пахнуло в лицо застоявшимся, густым человеческим теплом…

В небольшой комнатушке, едва освещенной мерцанием синего крохотного огонька лампады перед иконой, слышалось тяжкое сопенье, сонные вздохи и храп не менее десятка людей. Аночка в синеватом мерцающем сумраке разглядела две кровати, в двух местах кучи вповалку спящих на полу людей, занятую человеком длинную скамью возле стола и деревенскую, подвешенную к потолку детскую зыбку, которая с мерным поскрипыванием качалась, толкаемая скрытой в сумраке беспокойной, бессонной матерью…

«Вот как просто: все спят, а ты без звонка, без всякого стука входишь в квартиру, и никому-то нет дела, — отметила Аночка. — Видно, некому тут бояться воров!»

От тяжёлого, спертого воздуха ее слегка затошнило. Младшая спутница Аночки в это время загремела задвижкой, распахнула скрипучую дверцу, которая взвизгнула, как от испуга щенок. Но никто не проснулся от этого резкого звука…

Они вошли в каморку, еще вчетверо меньшую, и вздули свечу, при свете которой с шорохом побежали в разные стороны тысячи тараканов.

— Вот мы и дома, — негромко сказала младшая, скидывая платок с головы. — Ну, не бойсь, раздевайся.

Только тут, развязывая заиндевевший возле лица непривычный платок Ивановны, Аночка разглядела своих добровольных спутниц и гостеприимных хозяек. Старшей из них было лет под сорок; крепкая и ладная, с широким лицом, с глубоко сидящими, карими, чуть сощуренными глазами, скуластая, полногрудая, она была такова, что вполне могла одна справиться с двоими городовыми, без помощи кладовщика Федота. Вторая, лет двадцати пяти-двадцати семи, худая, с яркими пятнами румянца на щеках, голубоглазая насмешница, могла бы быть настоящей красавицей, если бы не была так худа.

Обе они уже разделись, пока Аночка беспомощно путалась с завязкой платка на спине.

— Да ты и вправду как барышня, раздеться сама не можешь! — усмехнулась ей младшая. — Повернись, развяжу.

Аночка скинула шубку, и только тут, когда она осталась в одном платье; они поверили ей и словно бы удивились.

— Да вправду ведь барышня! Ишь ты! — сказала старшая.

Она достала три чашки, вышла в соседнюю комнату, загремела печной заслонкой и принесла жестяной горячий прокопченный чайник.

— Согреться, — пояснила она.

— Садитесь! — сказала младшая, подвигая Аночке стул.

— Да, Манька, ты стульце-то вытри! Платьице могут замазать, — прикрикнула старшая.

— А чего на нём? Что мы, свиньи, что ли! — отозвалась та, посмотрев на Аночку, как ей показалось, уже с какой-то враждой и отчужденностью. И все же, взяв с окошка тряпицу, ока для виду протёрла стул. — Садитесь, оно не запачкано, — с вежливым холодком предложила Манька.

Аночнв села и огляделась.

Каморка была в половину её, Аночкиной, комнаты, с дощатой переборкой, на два вершка не дотянутой доверху, оклеенной газетами и листами каких-то журналов. Две узкие железные кровати одна напротив другой, у стенок, сразу определяли хозяек: одна была под лоскутным ватным одеялом, с двумя необъятными подушками, другая — с кружевной накидкой на единственной тощей подушке, под голубым сатиновым стёганым одеялом. Над ним висели крошечное зеркальце, окруженное бумажными розами, чистое полотенце и фотография моряка.

Над лоскутным одеялом тоже висели две карточки, изображавшие двух гладко выстриженных ребятишек, лет десяти и двенадцати.

— Сыновья? — обратилась Аночка к тете Лизе, как младшая хозяйка звала свою подругу.

— В Рязани в ремесленном учатся, — словоохотливо ответила та. — Отец-то в китайцах пропал, а мальчики оба в ремесленном, на столяров. Манька вон говорит, их на фабрику взять, все, мол, будете вместе, а вы на неё поглядите — ведь свечкой тает! Такое уж ткацкое дело. Меня-то она не пробьет, чахотка-то, а молодые ведь жалость глядеть, как горят. Что же я за животная буду — возьму их сюды! Съезжу на праздники повидаться — и рада: здоровы, сыты, обуты. Грамоте обучаются, ремеслу — ну и слава богу. Во студенты-то нашего брата не пустят ни так, ни эдак, а по столярному нету такого вреда, как в прядильном, во ткацком. У них и отец был столяр. Я смотрю — были бы здоровы, а что при себе — и собака рада, когда при себе щенки, да и то бездомной собаке не в радость, а в горе. Как нечем кормить — заскулишь!.. А в праздник я жамок им, пряников, леденцов привезу, зацалую — и рада до новой свиданки. Ванятка, намедни на рождество уткнулся в плечо мне да шепчет: «Ты, ма-мынька, годика три потерпи, я мастером стану — и тебя и Серёньку тогда прокормлю…» — Она с умилением поглядела на карточку старшего и смахнула слезу. — И прокормит! — уверенно заключила она.

— Любите их? — спросила растроганная Аночка.