По обрывистому пути

— Заждалась? — приветливо спросила Маня с порога. Она присмотрелась к столу. — Ух, пир какой нынче: и ситник белый, и колбаса, и селедка… Варька! Кланяйся тетке Лизавете — она тебя безъявочно, за глаза определила на фабрику. Что ж ты застыла? Пляши!

Варька, которая попритихла, а теперь хлопотливо вскочила, чтобы педать им обед, вдруг уронила руки и пошатнулась.

— Ой, правда? — как от боли осев на скамейку, сказала она упавшим и слабым голосом и вдруг вскинулась вся, точно в судороге, и закричала как исступленная: — Убивай! Убивай — не пойду! Чтоб мне сдохнуть, сама удавлюсь, окаянная я, в прорубь кинусь, в колодезь — на фабрику не пойду!

— Представленье за три копейки! Как будто на ярманке! — строго произнесла Лизавета. — Молчать, паскуда! — крикнула она грозно. — Щи подавай! Люди с работы, а ты тут кликушей орешь!..

Оторопелая Варька умолкла, кинулась к печке и притащила горшочек с кислыми щами. Тётя Лиза с усмешкой хлопнула её по спине широкой ладонью.

— Барышня тоже нашлася, слюни развешивать! — с добродушной суровостью сказала она. — Ты что, лучше всех на свете?! Садись-ка щец похлебай, да станем пить чай с белым ситником. Ой, да и с сахаром! — заметила вдруг она. — Барышней будешь нынче, а послезавтра и на работу… Да ты не бойся, дурища, я сама тебя стану учить — всё пойдет как по маслу…

Новые приятельницы ещё не покончили с «пиром», затеянным Аночкой, а в соседней комнате кипел уже муравейник: возвратившиеся с работы бранились, делили, наваренное с утра в общем котле мясо, считали картофелины, плакал ребенок. От смешения женских и мужских голосов стоял гвалт, в котором было нельзя разобрать ни отдельной фразы, ни общего смысла сплошной перебранки, когда энергично хлопнула входная с улицы дверь и за перегородкой раздался по-хозяйски повелительный голос:

— А ну, Лизавета! Где ты там?! Собирайся к Манежу. Манька! — Низенькая дверца в клетушку взвизгнула, распахнулась, и богатырь Федот в коротком ватнике, в валенках и высокой заячьей шапке, нагнув под дверным косяком голову, вошел к ним. — Извиняйте! Тут у вас ба-арышня! — с притворным испугом сказал он. И вдруг засмеялся. — А я говорил — удерёт от вас барышня, не дождётся!.. Ты, барышня, не серчай, — обратился он к Аиочке, — обсчитался я на тебе…

— Буде врать! Что за барышня?! Аночкой девоньку звать, — вступилась тётя Лиза.

— Аночка?! Мое вам почтеньице! Очень приятно! — сказал Федот, отерев сначала о полу ладонь, а затем подавая Аночке руку. — Не жалаете ли пройтиться? — Он шутовски поклонился, левой рукой подкручивая рыжий ухарский ус. — Мы всей улицей, почитай, собиралися.

— Не ори, не ори! Чего разорался?! — одёрнула его тётя Лиза и хлопнула по спине. — Сейчас соберёмся, идем.

— А ну-ка для храбрости, Лизка! — весело подмигнув карим глазом, сказал Федот.

Он вытащил из кармана косушку и привычным ударом ладони по донцу ловко вышиб из горлышка пробку. Когда он хотел налить Аночке, Лизавета строго остановила его:

— Ну что ты, дурак! Она разве может!

— Да я не неволю! Я так, по-хорошему, без обиды, — с мягкой усмешкой пояснил он.

Этот рябоватый добродушный весельчак великан чем-то напомнил Аночке гимназического сторожа, отставного солдата, — которого она знала лет пять, и показался ей симпатичным.

Лизавета лихо, по-мужски, а Маня глоточками, чуть жеманясь и морщась, с удовольствием выпили свои чашки, стоя уже одетыми у стола, погасили свечку и вышли.

— Бабы-девки, гулять! Мужики, собирайся! — бойко и весело крикнул Федот, выходя в соседнюю, переполненную народом каморку, похожую на цыганский табор.

— Куда поперлись! Куда?! — злобно взъелась плотная пожилая женщина. — Чего там не видали?! Раньше легли бы да к обедне встали бы раньше — богу молиться.

— А чего ему молиться?! Он и так нас боится! — озорно отозвался Федот.

— Тьфу, нехристь пьяный! — откликнулась та.

— Не знаю, как там насчет бога. Бог на нас, сирых, не смотрит, — сказал, очищая под лампой картошку, взлохмаченный, бородатый старик. — А вот барчат выручать не пошел бы я нипочем. Они из студентов выйдут, на нашу же голову сядут. Ведь ты посуди, Федот, — кто есть студенты? Лет через пять, глядишь, земский начальник!

— А через десять — полицмейстер! — подхватил второй рабочий, стеливший себе какие-то лохмотья для спанья на полу.

— А не то и ещё чёрт-те знает кто! Может, он управляющим фабрикой станет, не то прокурором! — сказал первый.

— А то фабричным инспектором, — подхватил второй.

— Всё едино — собака ли, пес ли…

— Небось тогда они бунтовать не полезут! — поднял голову еще один, уже успевший улечься спать на полу, рабочий. — У них ведь семейный спор: сынки против батек встали, ну, батьки им всыплют по задницам — и помирятся. А тебя, Федот, словят — в Сибирь упекут!

— А зачем нас в Сибирь? — усмехнулся Федот. — Нам и тут тоже каторга. Мы им тут понужней, чем в Сибири!

— Да что вам шуметь за студентов, за барских детей?! Свои ребята небось подыхают в казармах, так вы шуметь не идете? — вмешалась женщина, кормившая грудью ребенка.