По прозванью человеки

судьба уже не сто́ит оха
уже золою стали чувства
любовь голодная пиранья
меня сожрала до костей
и потому мне зло и плохо
и потому темно и пусто
и потому не спится няня
не спится няня хоть убей

я словно краб под слоем ила

безумный агнец в миг закланья
и нет конца дешёвой драме
и по воде бегут круги
всё это снилось или было
когда не годный для дыханья
искрился воздух между нами
подобьем вольтовой дуги

о как печально после бала

когда конец приходит чуду
а ведь недавно чуть не плача
от ощущенья волшебства
ты с выраженьем мне читала
пока жива с тобой я буду
но вышло чуточку иначе
ты не со мною но жива

застыл пейзаж в оконной раме

боксёром в состоянье грогги
стабильный словно курс юаня
неприхотливый как плебей
но всё что было между нами
пузатый ноль в графе итоги
и потому не спится няня
не спится няня хоть убей

Felicita

Жизнь съёжилась, как вера святотатца,
дыханье затаив на полпути…
Ушло лишь то, что не могло остаться.
Осталось то, что не могло уйти.
Я, том стихов придвинув к изголовью,
шепчу в пространство предстоящих дней:
удачи вам, живущие любовью,
и мне, с моею памятью о ней,
о днях вблизи погасшего камина,
с тобой и гладью чистого листа,
с кассетой, где Аль Бано и Ромина
поют о том, что есть felicita.

Контрапункт

В паутине рутинно-кретинистых дел,
изодрав себе душу дорогою тяжкой,
ты на свете, который не так уж и бел,
незаметною куклой живёшь, невальяжкой.

В авангарде пируют не дувшие в вуз.

Пустяки, что колени болят от гороха…
Сахар, смешанный с солью, неважен на вкус,
но когда привыкаешь — не так уж и плохо.

Всё не так на земле, никого в облаках,

одинаково выглядят Раи и Ады;
и повсюду долги, ты в долгах как в шелках,
и осклизло снуют по тебе шелкопряды.

На весах объективности сбита шкала,

из преступников вышли отменные судьи…
Но страшнее всего — зеркала, зеркала,
из которых глядят незнакомые люди.

На тебя, мудреца — недобор простоты,

позабыли тебя то ли бог, то ли боги…

но спасает любовь, без которой кранты,

и с которой отсрочены все эпилоги.

Осенним вечером

Хоть в городе всё тот же дождь
ковровою бомбардировкой,
иною стала листьев дрожь —
предзимней, зябкой и неловкой.

Вечерний траффик, скользкий уж,

пронзает шпагою из стали
фосфоресцирующих луж
глухонемое зазеркалье.

И смотрит вечер-господин

глазами грустного поэта,
как превращаются в один
два заоконных силуэта…

Две любви