По прозванью человеки

«Здравствуй, Катя, мы очень давно не виделись…
Проявись, из окрестного мрака выделись. Я
боюсь, это сон, и никак не проснусь. У меня ни
стратегии нет, ни тактики — я дрейфую громадою
льда в Антарктике… Слишком холодно, чтобы
растаяла грусть. Без тебя не становятся цифры
суммою. Ты одна; о тебе лишь пишу и думаю… Не
гадал я вовеки, что выйдет вот так — до дрожания
пальцев, бесплотной темени, до потери вдрызг
ощущения времени. Невзирая на годы… Такой
простак… Помнишь, Рижское взморье вихрилось
дюнами; мы тонули в тех дюнах ночами лунными,
тлел от кожного жара прибрежный песок…
Не сложилось: взгляды? предубеждения? —
только в сны ушла ты и в наваждения, чтоб
оранжевой болью стучать в висок… В нашем
будущем, намертво предугаданном, сколько
лет прошло — разве знать это надо нам?! Всё
равно ходу нет из моей полыньи… В каждом
сердце — по трещинке, по картечине… Но не
бредить же нам архивными встречами! — по —
звони мне, как выпадет шанс… Позвони».

«Здравствуй, Лена, ну как мне теперь

представиться?! Не уверен, что помнишь меня,
красавица… Самомнение, может, подводит
меня? Жизнь как зебра, да вот — всё чернее
полосы, но как плечи я вспомню твои и воло —
сы — сразу солнце мерещится в серости дня.
Это глупости, знаю, пустые благости…
Но была же и Ялта однажды в августе,
неразборчивый шепот запёкшихся губ… Ты
счастливым билетом была, избранницей…
Не могли мы знать, что от нас останется лишь
слепая тоска, возведённая в куб. Помнишь, как
ты шептала: «Согрей, согрей меня…» — я бы всё
поменял на машину времени, но нигде не найти
этих дивных машин. И осталась невзятой
вершина горная, да от юности — только воронка
чёрная, ей рукою вдогонку маши, не маши…
Всё никак не сроднюсь я с былой ошибкою,
с пустотою внутри, с этой почвой зыбкою…
Лишь в тревожащих снах мы вдвоём, мы одни…
Выбираюсь на свет из липкого ила я, и всего-то
прошу об одном я, милая — позвони мне, как
выпадет шанс… Позвони».

Он сидит за столом: постаревший, маленький…

В ширпотребных часах всё дремотней маятник.
Если хочешь грезить — пожалуйста, грезь. В
магнитоле Высоцкий хрипит про шурина, ну а в
комнате мрачно и так накурено — хоть топор на
безжизненный воздух повесь. А в окне славный
вид на аллею с тисами… Легче с сердцем, и
письма уже дописаны — можно слушать
задиристый говор собак, можно пить, говорить,
изучать соцветия… Две любви — всё, что было
за полстолетия. Он никак не умеет забыть их,
никак. Он всё тщится прошедшее в слове
выразить: вот и пишет те письма, чтоб завтра
выбросить; но слова снова скроют пробоины
лет… Он стремится картину создать из абриса.
Он не знает суде́б и не знает адреса — просто пишет.
Промчавшейся жизни вослед.