Я проживаю на старом угрюмом складе.Полки, забитые хламом: тома, тетради,ржавые скрепки, скрипучие дыроколы —гильзы, пустые гильзы житейской школы.Тысяча лет с той поры, как о них забыли;время на полки обрушилось слоем пыли,истёршейся вязью строчек в амбарнойкниге, связавших в одну охапку дела имиги… Я здесь. И в ответе годы за боль взатылке, за джинна, который вечно живётв бутылке, за тусклые блики солнца, завоздух серый, пропахший, как воздухада, золой и серой. Я здесь. Я скопленьеострых горячих точек, я кем-то забытыйжрец, путевой обходчик, и я обхожу их —чего, непонятно, ради…Я проживаю на старом угрюмом складе.Я проживаю в ненужном большом музее,сам же собою записанный в ротозеи, самже собою приставленный к обелискам,чтоб тосковать то на русском, то на ан —глийском. Я на мели, позабывший пропорт приписки. Рядом со мной — компро —миссный стаканчик виски. Всё под рукою:креслице, столик и ложе; если поройсумняшеся, то ничтоже. Зря ли судьбойя причислен для вящей пользы к тучнымстадам извечно рождённых ползать?Мог бы взлететь, но ведь разве ж удел нежалок: лбом колотиться в твердь потолоч —ных балок? Нет, мне сказали расчёты, чтоможно проще. В итоге — вполне конечнамоя жилплощадь. Мой адрес — не Минск,не Бостон, не Вейк-ан-Зее.Я проживаю в ненужном большом музее.Раз уж сданы лишь на «двойки» и «трой —ки» тесты — всё, что осталось в запасе,зовётся «тексты». Так, совокупностислов, запятые, точки. Их нарезаешь, какторт — и выходят строчки. И ведь не точтобы радостно заниматься этою самоюстранною из сублимаций, а просто сидитвнутри безымянный кто-то, настойчивый ипривязчивый, как острота. Он же диктует,как будто диктуют сводку, он же ночамижестоко берёт за глотку. Ежели так — тоуже не до личных выгод, надо с вещаминемногими — и на выход, на выход изскладов всех да из всех музеев, где звездывисят, над миром свой свет рассеяв… Воттут, наконец, внутри замолкает кто-то —и всё. Это время вдоха. И время взлёта.