По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Набросав кое-как кроки, я вернулся в землянку с посиневшим лицом и окоченевшими от холода руками. В эту минуту, открывая уже приделанную узенькую дверь и входя в теплую землянку с ярко пылавшим камином, я в глубине души был искренно рад тому, что судьба забросила меня на Дунаец, а не куда-нибудь под небеса в Карпаты. «Извольте-ка теперь, в этакую стужу наступать на какую-нибудь высоту номер три! Склоны обледенелые, скользкие… Медленно, ползком пробираются вверх наши, точно на заклание, а их сверху-то пулеметами посыпают… Визжат пули… щелкают разрывные… валятся вниз раненые, убитые… Брр!..» Представив себе на миг эту жуткую картину я с особенной лаской оглядел теперь свою землянку которая вдруг точно преобразилась и стала для меня такой уютной и приятной…

Потирая руки и в самом прекрасном расположении духа, я подсел к огню.

Вслед за мной почти тотчас вошел прапорщик Муратов со свежим, зарумянившимся от мороза лицом, а сзади его показался и Клопов с эмалированным чайником в руке, из носика которого заманчиво вырывался тоненькой струйкой пар.

– Вот так холодище! Совсем как у нас в матушке-Рассее! – воскликнул прапорщик Муратов, тоже потирая руки и подсаживаясь к импровизированному камину – Австрияки и те попрятались. Глядел, глядел, ни одного не видать, только дымят из своих землянок, точно фабрик понастроили.

– А я вот, Николай Васильевич, сейчас только подумал про Карпаты, – произнес я, наливая в кружки кипяток. – Хорошо еще, что мы сюда попали; попиваем себе чаек, сидим в теплой землянке, боев нет… Хоть это эгоистично и далеко не патриотично самоуслаждать себя такими мыслями, но что поделаешь? В человеке так много тупого животного… Вот всего каких-нибудь несколько месяцев назад готов был, кажется, не задумываясь лезть не только на Карпаты, а хоть на самые Гималаи, а теперь баста, без ужаса не могу об этом даже и подумать…

– Да, это правда. То же самое я могу сказать и про себя, да что там говорить! Не только про себя, но и про каждого, кто побывал более или менее продолжительное время в окопах, кто подставлял свой лоб под пули. Впрочем, что же тут удивительного? Машина и та изнашивается, а человек? С его психикой, с его инстинктивной могучей привязанностью к жизни, как всякого живого существа… Когда только вспыхнула война, помните, какой энтузиазм, какой подъем духа наблюдался во всех слоях населения! Кажется, и стар и мал готов был с места ринуться в бой. А почему? Да просто, по-моему, потому, что большинство имело понятие о войне только понаслышке, а лучше сказать, не имело никакого понятия. Правда, совсем еще недавно на нашей памяти грозной тучей пронеслась над Россией несчастная Русско-японская война. Но это было где-то далеко, за тридевять земель. Ее канонада не тревожила нашего слуха, а десятки и даже сотни тысяч раненых и убитых не стояли укором перед нашими глазами. Об этой войне, так же как и обо всех остальных, мы составили себе понятие из рассказов и описаний, а дополнили их иллюстрации. Но, согласитесь, Владимир Степанович, что все это значит по сравнению с реальной действительностью войны, особенно современной? Ни перо писателя, ни кисть художника не в состоянии воспроизвести даже сколько-нибудь близкое к тому, что происходит вокруг человека во время боя, особенно в нем самом, за этой чертой видимого и осязаемого. Мы имеем в этом отношении прекрасные образцы величайшего художника Льва Николаевича Толстого, как, например, «Севастопольские рассказы» и особенно «Война и мир»! Но все же как это далеко от действительности! Я совершенно уверен в том, что каждый, кто теперь во время этой войны испытал на себе хоть небольшую перестрелку с австрияками или немцами, испытал гораздо больше, чем прочитав «Войну и мир» Толстого. Все это я нарочно привел в пример для того, чтобы сказать, что теперь-то как раз и случилось так, что десяткам миллионам человечества пришлось испытать на самих себе прелести войны, ну, а это всюду, не только у нас, сбавит воинственный пыл, и война, окруженная ореолом чего-то поэтического, возвышенно-патриотического, предстанет пред человечеством в обнаженном, кроваво-безобразном образе… И, в конце концов, превратится в принудительное исполнение тягостного долга, от которого каждый будет стремиться отделаться всякими правдами и неправдами.

Прапорщик Муратов лихорадочно зажег папиросу и затянулся. Яркий румянец вспыхнул на его щеках. Несколько приподняв вверх свою голову с мужественными красивыми чертами, прапорщик Муратов задумчиво смотрел куда-то в пространство, пуская тонкими струйками дым.

Еще долго и задушевно болтали мы с ним на эту тему. Я очень любил такого рода беседы, которые хоть немного оживляли и скрашивали нашу тоскливо-однообразную окопную жизнь. Нужно отдать справедливость прапорщику Муратову, он был не только прекрасный, верный долгу офицер, но и умный, начитанный человек.