По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

«Самая подходящая погода для разведки», – подумал я, пристально вглядываясь в сторону австрийцев, где смутно вырисовывались очертания Радлова. Шальная пуля взвизгнула недалеко от меня. Я не обратил на нее внимания и продолжал идти по полю рядом с полузанесенным ходом сообщения, так как знал, что в такую погоду, если даже австрийцы и заметили меня, им трудно взять на меня хороший прицел. Свистнула еще одна, другая пуля… «Тьфу ты, проклятые! – злобно прошептал я. – Не дадут спокойно пройти». И, точно желая отделаться от назойливых пуль, я пошел ходом сообщения.

Всю дорогу я раздумывал о предстоящей разведке. Не могу сказать, чтобы во мне проснулось чувство страха перед грозящей мне опасностью, нет, этого не было, но было что-то похожее на беспокойство, ощущалась та особая приподнятость настроения, которая бывает у человека перед боем. Тут было даже нечто другое, чем бой. Картина боя с его открытым наступлением или обороной, с его убийственным артиллерийским и пулеметным огнем была мне знакома и понятна, но разведка, где нужно незаметно подкрадываться к противнику, где играет такую огромную роль личная инициатива и где малейшее неосторожное движение, иногда даже шорох, может вас выдать и тем погубить – это было для меня еще ново и неизведанно. Да и, с другой стороны, если посмотреть на дело: сидеть в теплой землянке за десятью рядами проволочных заграждений под защитой пулеметов, стоящей позади артиллерии, да еще когда на фронте полное затишье, – это прямо удовольствие, а попробуйте под покровом ночи вылезти за проволоку всего лишь, несколькими молодцами и подобраться к самым австрийским окопам – это, я думаю, совсем другая музыка. Конечно, слов нет, никто вас контролировать не пошел бы, вы могли бы выйти со своими разведчиками немного за проволочные заграждения и посидеть там для видимости, а на утро донести командиру батальона о результатах «разведки», но не следует забывать, что это было начало войны, когда дух в войсках был тверд и когда все, и офицеры, и солдаты, были проникнуты еще сознанием долга перед Родиной. Поэтому подобного рода случаи в то время в нашей армии бывали еще довольно редко.

Когда я пришел в свою землянку, прапорщик Муратов с нетерпением меня поджидал. Он лежал на широких деревянных нарах, устланных жиденькой соломой, и курил папиросу. При моем появлении он машинально встал.

– Что там у вас новенького, Владимир Степанович?

– А ничего, все по-старому, только вот приказано по очереди каждой роте производить разведку. Сегодня наша очередь, завтра Павла Палыча…

– Гм… для разнообразия оно, пожалуй, и ничего, можно и к австрийцам в гости прогуляться! – как-то неестественно рассмеялся прапорщик Муратов, но ни один мускул не дрогнул на его лице, и нельзя было определить, какое впечатление произвело на него известие о разведке.

Мне почему-то в этот момент представилась его невеста – хорошенькая, молоденькая девушка, почти ребенок, фотографию которой он недавно мне показывал. Повинуясь какому-то внутреннему хорошему голосу, я поспешил прибавить:

– Сегодня для первого дебюта я пойду с несколькими молодцами сам, а вы, Николай Васильевич, уж как-нибудь в другой раз…

Это было несколько против военных правил, так как в таких случаях, когда разведка велась не всей ротой, а только маленькой группой людей, это дело обыкновенно поручалось младшему офицеру, но прапорщик Муратов был не из числа тех людей, которые легко поддаются искушению оградить себя от грозящей опасности. Будучи человеком чутким и глубоко чувствующим, он в то же время имел настолько твердый и благородный характер, что без труда мог подавить в себе такого рода душевную слабость. Кроме того, он был патриот, и на войну с Германией он смотрел не только как на войну за честь и неприкосновенность России с узко патриотической точки зрения, но и как на борьбу с германским милитаризмом, служившим постоянной угрозой миру. Можно с уверенностью сказать, что если бы ему в данную минуту предложили какое-нибудь место в тылу, то он наверняка отказался бы.

– Нет уж, позвольте мне, Владимир Степанович, пойти сегодня на разведку. Этого удовольствия я еще не испытал, хочется испытать… – чуть-чуть нахмурившись, произнес прапорщик Муратов, словно угадав мою мысль.

– Ну хорошо, пойдем вместе, тогда никому обидно не будет! – весело подхватил я.

Во время этого небольшого разговора между мною и прапорщиком Муратовым наш вестовой Клопов принес охапку дров, чтобы подложить ее в печурку. Услышав, что мы с прапорщиком Муратовым собираемся идти на разведку, он, сделав свое дело, вдруг вытянулся в струнку и, добродушно улыбаясь, проговорил, обращаясь ко мне:

– Ваше благородие, дозвольте и мне с вами сходить, мне больно охота…

– Э, дурак ты, Клопов! – дружески хлопнул его по плечу прапорщик Муратов. – И что тебе за охота идти подставлять себя под австрийскую пулю, а то еще, чего доброго, в плен возьмут или штыком брюхо распорют!.. Сидел бы себе тут, чаек попивал, тепло, хорошо…