По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

В ответ в трубке послышался сердитый резкий голос. Капитан Шмелев еще больше побледнел. Лицо его точно окаменело. Глаза выпучились, налились кровью и стали страшными… (Впоследствии мы узнали, что командир полка, повинуясь распоряжению начальника дивизии, угрожал капитану Шмелеву судом, если только он отставит наступление.) Капитан Шмелев швырнул на землю трубку и с сердцем, так что мы все слышали, процедил сквозь зубы:

– Сволочи! – потом он выпрямился и, строго нахмурившись, твердо, не дрогнувшим голосом произнес: – Батальон, вперед!..

Я похолодел от ужаса перед предстоящей безрассудной человеческой бойней. Здесь уместно бросить упрек нашему начальнику дивизии генералу Ткачевскому, а вместе с ним и многим другим подобным ему бездарным русским генералам, которые, сидя в своих штабах за много верст от позиции и вырабатывая план боев, смотрят на солдат и на рядовых офицеров как на простых, бездушных пешек. Нередко эти бездарные тупицы, не считаясь с реальными условиями боевой обстановки, в силу ли тщеславных побуждений, или из упрямства, или по каким-нибудь другим неосновательным причинам, бросали в бой не только батальоны и полки, но даже целые дивизии. Ведь в России пушечного мяса много! Чего там жалеть! Да, господа генералы, вам дана власть над десятками и сотнями тысяч солдат. Вашему уму и вашей совести поручены жизни этих многих тысяч людей. Распоряжайтесь же ими разумно, берегите живую силу, цените человеческую жизнь!.. Война требует величайших человеческих жертв, эти жертвы должны быть принесены, но не играйте человеческими жизнями. За каждую каплю напрасно пролитой человеческой крови вы дадите ответ перед Богом!..

Пока капитан Шмелев разговаривал по телефону, рассвело еще больше. Однако солнышко еще не всходило. Прозрачный белый туман, как белая тонкая вуаль, окутывал землю. На боевой линии стояла полная тишина, точно тут никакой боевой линии и не было. Как приятно было бы это чудное весеннее утро при других условиях! Так хотелось бы вдохнуть в себя полной грудью свежий бодрящий воздух и беззаботно, с легким сердцем дожидаться солнечного восхода, когда вдруг брызнут и заиграют первые золотые лучи… Но теперь перед лицом смерти это утро только раздражало своей тишиной и своей ясностью. Цепь двинулась вперед в таком же порядке, в каком она двигалась до шоссе. Я шел сзади цепи своей роты в своей обычной коричневой гимнастерке с наганом в руке. Вправо и влево уходила от меня цепь нашего батальона, теряясь в жидком тумане. Я старался быть спокойным, силясь подчинить своей воле и своему разуму самого себя, точно во мне были какие-то два человека, высший и низший, один командовал, другой подчинялся. Еще не прозвучал ни один выстрел, но во мне уже начиналась та особая мучительная внутренняя борьба двух начал духа и материи, которая бывает у человека перед боем. Близость и возможность смерти или страдания пугает наше тело, оно хочет жить. Ему нет никакого дела до разных идей и до всех тех причин, которые вызывают войну. Оно готово бежать прочь от того места, где ему угрожает опасность. Но дух побеждает. Дух подчиняет себе слабое тело и подставляет его под страшные удары смерти. Но эта скрытая борьба духа и материи не проходит даром. Человек начинает волноваться, сердце его учащенно бьется, в висках от напряжения надуваются жилы и стучат молотком. То же было и со мной, да, вероятно, и с каждым другим, кто составлял теперь только маленькое живое звено в этой длинной живой цепи брошенных так глупо в бой людей.

Цепь шла… Уже мы отошли от шоссе шагов 200, но странно, по-прежнему стояла напряженная, страшная в своей беззвучности тишина. Слышался только шорох двигающейся цепи. Эта мертвая тишина как-то еще больше действовала на нервы. Вдруг впереди тишину прорезал чей-то одинокий, душу раздирающий человеческий крик, от которого мороз пробежал по коже. Этот крик, раздавшийся в германском секрете, означал тревогу. Потом все снова опять стихло. Прошло еще несколько минут в напряженном молчании. За это время немцы, вероятно, пришли в боевую готовность и со свойственной им выдержанностью подпускали нас на близкую дистанцию, чтобы потом расстрелять из пулеметов. Должно быть, мы были уже недалеко от их окопов, так как левее нас уже вырисовывался контур Домбровиц. «Но почему там, у Домбровиц, тоже все тихо? Где же наш второй батальон? Неужели…» Но мысль мою оборвал треск немецкого пулемета откуда-то с правого фланга. Взвизгнули первые пули. Произошло маленькое замешательство. Некоторые солдаты, вероятно из молодых, в страхе попадали на землю. Я подскочил к цепи и, потрясая наганом, устрашающе закричал:

– Вперед, бараны, чего струсили! Перестреляю!