По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Заслышав мой голос, прапорщик Муратов поспешно выскочил из землянки и, поздравив с выздоровлением, приветливо со мной поздоровался. Мы вошли в землянку. Землянка была как землянка. Сделана она была под небольшим откосом, так что задняя стена была земляная, а боковая и передняя были сложены из небольших бревен. Потолок был заделан досками и дерном. Вместо двери был только узкий проход, закрывавшийся полой палатки. Маленькое оконце, проделанное в одной из боковых стен землянки, придавало ей жилой вид. За три недели моего пребывания в обозе я уже отвык немного от этой походной обстановки, и потому землянка, в которую мы вошли с прапорщиком Муратовым, показалась мне такой неприветливой, сырой и мрачной, что сердце мое тоскливо сжалось, точно это был какой-то погреб. Я подавил свое неприятное чувство и, разумеется, и вида не подал, что было у меня на душе. В ту же секунду я подумал, что, наверное, эти люди, не знавшие отдыха в это последнее время, отступая день и ночь и находясь в постоянном соприкосновении с врагом, чувствуют себя счастливыми и в этих землянках только потому, что их сняли с позиции и поставили в глубокий резерв. Ведь то же самое еще совсем недавно переживал и я сам… На дворе было гораздо лучше, и потому мы вышли вон и сели на скамеечку около землянки, перед скамеечкой был даже столик. А в лесу было действительно хорошо. Стройные, прямые сосны, точно многочисленное войско великанов, тесной покорной толпой окружали нас. Ветер свободно гулял и шумел только где-то вверху, но здесь внизу, словно на дне лесного моря, было так тихо, что не только говор, стук топора или чей-нибудь окрик, но даже треск разжигаемого на некотором отдалении от нас костра доносился с необычайною отчетливостью. Порой мягко, не оскорбляя слуха, доносилась с позиции канонада.

– У вас тут прямо, как на даче, – поддаваясь хорошему настроению, проговорил я.

– Да уж, после окопов это прямо настоящий рай. Да и окопы-то какие были! В ямочке пролежишь весь день, а ночью идем дальше, отступаем…

Пока мы болтали, вестовой прапорщика Муратова успел уже вскипятить чаю. Он нес в одной руке чайник, а в другой – две кружки и весело улыбался, глядя на меня.

– Здорово, брат!

– Здравия желаю, ваше благородие!

– Ну, как живешь?

– Ничего, покорно благодарим, помаленьку…

И вдруг в эту минуту все эти лица, встретившие меня с неподдельной радостью и вниманием, показались мне бесконечно дорогими, близкими моему сердцу, точно я попал в круг своей родной семьи. Оторванный на короткое время своим ранением от этой обстановки войны, обстановки, в которой люди, живя и страдая вместе, привыкают и сближаются друг с другом, я быстро почувствовал себя в своей среде, между своими людьми, и мне стало легче на душе. «Хорошо, что я не поехал домой, мне бы теперь труднее было бы привыкать!..» – раздумывал я.

Тем временем прапорщик Муратов сходил в землянку и притащил оттуда и положил на стол коробку консервов, печенье, бутылку с ромом, которую он, где-то достав, нарочно приберегал все это для меня.

– Лука, хлеба! – крикнул он.

Лука слетал куда-то за хлебом. Мы принялись закусывать и пить чай.

Весть о моем прибытии быстро облетела мою роту. Близко к нам никто из солдат, разумеется, не осмеливался подойти, но некоторые из них, наиболее любопытные, будто невзначай поодаль проходили мимо, с улыбкой мне козыряли. Не хвастаясь, могу сказать, что солдаты меня почему-то любили. Я ничего особенно хорошего для них не делал, не могу сказать, чтобы я баловал их какими-нибудь поблажками, ничего этого и в помине не было, так как я и сам был воспитан в духе строгой дисциплины и порядка. Они просто чувствовали и ценили мое человеческое к ним отношение. Ничего не может быть дороже и лучше для русского солдата, как то, если офицер смотрит на него, как на человека. За такого офицера он пойдет в огонь и в воду. Старое кадровое офицерство, в массе своей грубоватое и не особенно интеллигентное, жило еще традициями прошлого, от которого веяло крепостничеством, николаевщиной. Отношения старых кадровых офицеров к солдатам за редким исключением, несмотря на новые веяния, определялись не иначе как выругать матерными словами или заехать раз-другой «в морду». А в военное время можно даже и выпороть, тем более что закон это допускал. Если же солдат и не заслуживал не только мордобития, но даже матерного слова, то все-таки в лучшем случае он видел только сухое начальническое отношение. Было немало и таких офицеров, которые сами вышли из простого, серого народа. Казалось бы, что, скорее всего, от этих офицеров солдату можно было ожидать иного отношения, а выходило как раз наоборот, эти-то и гнули их в бараний рог. Впрочем, это отличительная черта русского простолюдина: добрался хоть до самой ничтожной власти, так уж держись те, кто пониже. Недаром и говорят в простонародье, что нет хуже панов, как из мужиков.