По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

– Да уж почти зажила, хотя повязку еще ношу Думаю, скоро вернуться в роту

– Не спешите… Еще успеете, лучше отдохните как следует, туда-то всегда попадете, а вот оттуда нескоро вырвешься…

– Так-то так, да как-то неловко засиживаться…

Прапорщик Муратов только молча покачал головой.

– Другие иначе рассуждают. Они преспокойно сидят себе в тылу, веселятся в пух и прах и безнаказанно набивают себе карманы… Не знаю, как у вас, Владимир Степанович, а у меня в душе что-то оборвалось, какая-то затаенная обида запала в душу… В голове начали роиться какие-то странные мысли, то, что принято называть брожением умов…

Прапорщик Муратов приходил все в более и более разгоряченное состояние отчасти от выпитого вина, а отчасти под влиянием всяких пережитых физических и душевных потрясений, вызванных войной.

– И в самом деле, – с жаром продолжал он, – почему это выезжать на нас одних, почему мы одни такие проклятые, годные лишь на пушечное мясо… А сколько молодого, здорового народа поустроилось в тылу на разных тепленьких местах по протекции разных там тетушек да дядюшек… Дайте нам отдых, дайте нам смену! Распределите более равномерно и более справедливо все тяготы войны между населением страны. А то взвалили все на плечи одних, а другие между тем благодушествуют… Это к добру не приведет, всему бывает предел… Ведь и для героев есть невозможное…

В словах прапорщика Муратова звучала горькая правда. Он выразил только то, что думал и чувствовал я сам, да и не я только, а десятки тысяч таких же, как и мы, молодых офицеров, не говоря уже о солдатах, обреченных нести бессменно тяжелое бремя войны во всех ее ужасах.

Когда рассеялись иллюзии и улеглись первые восторги войны, и она показала свой чудовищный кровавый лик, то человечество с ужасом и отвращением отвернулось от нее, и не стало большего наказания для человека, как посылка его на фронт… И действительно, разве не было бы справедливо, ну, хоть к примеру сказать, прапорщика Муратова, пробывшего почти год на фронте, назначить куда-нибудь в тыл каким-нибудь комендантом, а этого господина коменданта на его место на фронт тоже на годик. Я думаю, что если прапорщик Муратов мог отлично справляться со своими боевыми задачами, то с ролью коменданта он быстро бы освоился. Но где там такого коменданта или, еще лучше, адъютанта выживешь… Он крепко врос в свое место, держась за юбку какой-нибудь тетушки, родственницы какого-нибудь генерала N, этот, в свою очередь, друг и приятель другого, еще большего генерала N. Так и пошло дальше, словом, тут целая система, казавшаяся в то время несокрушимой стеной, и потому взывать о какой-то там несправедливости было просто даже смешно. Тем не менее в наших военных верхах нашлись все-таки люди, которые узрели эту образовавшуюся пропасть между фронтом и тылом, поняли, наконец, что в то время как одни перегружены непосильным бременем войны, другие, большинство, живут в условиях мирного времени.

Со стороны высшего командования была сделана попытка упорядочить это дело и внести известную долю справедливости. Был издан приказ, по которому все дважды раненные и дважды эвакуированные офицеры и солдаты должны были в течение некоторого периода времени быть заменены офицерами и солдатами из тыла. Но таких «счастливчиков» оказалось такое огромное количество, что высшее начальство переполошилось и поспешило отменить приказ. Тогда уже стали говорить, что как только поуспокоится военная буря и германское наступление будет остановлено, тотчас откроются отпуска. По поводу этих слухов у нас в насмешку говорили, что будут увольнять в отпуск в первую очередь женатых, так как годовая разлука супругов может, в конце концов, гибельно отразиться на приросте населения России, что, конечно, не в интересах армии…

Но это только были слухи и всякие возможности будущего, а пока что все было по-старому, и закаленные в боях, мужественные защитники Родины, устилая свой тернистый путь трупами и поливая каждую пядь земли русской кровью, стояли живой стеной от Балтийского и почти до Черного моря, отбиваясь от напора грозного врага…

Но обратимся к рассказу.

После обеда мы с прапорщиком Муратовым вышли в садик на скамеечку перед нашей халупой. Долго мирно и дружно беседовали мы друг с другом. С живым интересом слушал я рассказ о том, как на следующий день после боя у Дунайца, то есть 23 апреля, когда был ранен Белов, немцы, опьяненные неожиданным успехом, густыми колоннами полезли в атаку на наш полк. Наша артиллерия, как и в 1914 году, блеснула своим искусством. Расходуя последний запас снарядов, прибереженных еще с зимы, наши батареи открыли убийственный, меткий огонь по немцам. Затрещали ружья и пулеметы, и немцы в панике отхлынули назад. Наши молодцы, воодушевленные успехом, готовы были ринуться преследовать врага, и, как уверяет прапорщик Муратов, их, то есть немцев, можно было гнать до самого Дунайца, но, по-видимому, общая стратегическая обстановка этого не допускала, и наш полк не вышел из окопов. Поздно ночью был получен приказ об отступлении…