По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Не суждено нам было с прапорщиком Муратовым долго поблаженствовать на нашей «даче», как с моей легкой руки стали мы называть нашу землянку между соснами. Под вечер на третий день после моего возвращения в роту было получено приказание от командира батальона о том, чтобы к 11 часам рота была уже на сборном пункте для следования на позицию!

– Вот так фунт! – произнес я, прочитав короткую записку.

– Что? На позицию? Ну айда[38] и на позицию, – беспечно произнес прапорщик Муратов, но все-таки в его голосе прозвучала какая-то нотка скрытой горечи.

Ровно в 11 часов наш батальон двинулся просекой в ту сторону, откуда временами доносился зловещий гул орудий. Наступала тихая лунная майская ночь. Сверкая на луне штыками, колыхаясь, двигалась наша колонна. Чутко отдавались топот шагов, чей-нибудь кашель или отрывистый разговор и даже треск попавшейся под ноги сухой ветки. По обе стороны просеки сплошной неподвижной стеной стоял лес, и так сумрачно и тихо теперь было в его таинственной сени…

Скоро, однако, лес кончился, и мы вышли на открытое, залитое луной пространство полей, зеленевших уже довольно высоко поднявшейся тучной рожью. При нашем проходе мирно дремавшие во ржи жаворонки испуганно вспархивали и тут же где-нибудь недалеко садились.

Пройдя безостановочно верст семь, мы снова втянулись в лес. Здесь уже запахло войной, чувствовалось, что позиция недалеко. Где-то правее отчетливо гремела орудийная канонада. Впереди, правда, совсем редко, но еще не очень близко раздастся одинокий ружейный выстрел. Кое-где на встречавшихся прогалинах чернели воронки от снарядов, иногда попадались расщепленные гранатами и валявшиеся на земле толстые стволы сосен. А вон левее на небольшой поляне, притаившись за деревьями между кустами невысокого лозняка, спит наша полевая легкая батарея, и луна скользит бледным лучом по холодным стальным дулам орудий, направленным в сторону врага. Двое часовых с обнаженными, отсвечивающими на луне шашками стоят у орудий. Напряженная тишина ночи и близость позиции отразились и на нас всех. Разговоры стихли. Меня даже охватила какая-то жуть. Мне стало стыдно за самого себя, точно я в первый раз шел на позицию.

Наконец, колонна остановилась в полуверсте от опушки леса, вдоль которого проходила наша позиция. Здесь наши роты отделились друг от друга и в сопровождении проводников 20-го Галицкого полка пошли по своим участкам. Моя рота взяла с дороги круто влево и пошла тропинкой рядами по два. Уже брезжил рассвет. Сосновый лес густо порос в этом месте кустами орешника и лозняка, через которые нам нужно было продираться. Сухой валежник трещал под ногами. Влажные от росы зеленые ветки тыкались прямо в лицо. В воздухе повис, как пар, сгущаясь к земле, утренний туман. Ничто не выказывало того, что мы находимся на позиции. Даже канонада в отдалении прекратилась, и стояла никем не нарушаемая жуткая тишина. Но несмотря на это внешнее спокойствие, сердце тревожно билось в груди, точно чуя близость притаившейся где-то смерти; нервы, как струны, натягивались, а в висках стучало молотком, и этот стук еще более четко отзывался от напряженной тишины кругом…

Вскоре деревья поредели, и между ними показались просветы. Мы подошли к самой опушке. Началась смена. Послышались сдержанный говор, звяканье котелков, треск сухих веток… Один из проводников провел меня и прапорщика Муратова к шалашу, сделанному из веток и обложенному сверху дерном. Это была землянка ротного командира. Заслышав наши шаги, из шалаша вышел и сам командир сменяемой роты, высокого роста, красивый черноусый прапорщик с револьвером на ремне и с перекинутым через плечо биноклем в кожаном футляре.

– Прапорщик Калугин, – отрекомендовался он, беря под козырек и здороваясь с нами.

Мы назвали себя. Закурили и несколько минут провели в разговоре. Участок оказался спокойным, немцы были далеко, так как впереди позиции было болото. Вскоре явились к нам старший унтер-офицер Городенко и фельдфебель сменяемой роты и доложили, что смена благополучно произведена. Прапорщик Калугин распрощался с нами, пожелав нам всего хорошего. Когда его стройная фигура исчезла между деревьями, мы с прапорщиком Муратовым вошли в шалаш и прилегли на широкие нары, настеленные соломой. Уже совсем рассвело, и через ничем не завешенное отверстие шалаша врывалась свежая утренняя прохлада.

– Бррр… сыро! Жаль, что оставил свою шинель в обозе, теперь бы пригодилась, – проговорил я.

– Да, и моя-то у Ермолаева, – отозвался прапорщик Муратов.

В это время у отверстия шалаша показался Ермолаев.

– Не надо ли чего, ваше благородие? – предупредительно спросил он.

– Вот легок на помине! Тащи скорее мою шинель, а то, брат, холодно, – проговорил прапорщик Муратов.