По следам полка Игорева

Видно, он насторожился и задеревенел, готовясь к броску, а половец, не будь дурак, заметил неладное. Игорь заставил себя расслабиться, навесил на лицо выражение печали и обернулся к спутнику. Оказалось, что Лавор отстал. Загородившись конём, он выпрямился в седле, положив руку на рукоять сабли, и глядел на князя с этой их, косоглазых, проклятой невозмутимостью.

– Чего ты испугался? – неискренне удивился Игорь. – Мы ведь возвращаемся в стойбище – или нет? Я вот думал, а отравлено ли всё-таки вино во фляжке?

– А я не прислушивался к вашей беседе, русских князей. Чужие тайны господ опасны для здоровья простого толмача. А вино лучше вылей, княже.

Пожалуй, несчастный племянник говорил с ним откровенно не потому, что был одурманен отравленным вином. Порочному юнцу нечего было терять перед смертью, и уж о его, старшего родича, благорасположении вовсе он не заботился. Нет, обвиняя дядю-военачальника, Святослав оправдывал себя. Хотя бы и перед самим собой. А вино… Зачем жалеть полфляги, если тебе открыт целый подвал? Князь отстегнул флягу, отвинтил крышку и наклонил посудину. Седой ковыль позади и справа окрасился тёмно-красными пятнами. Нет, это вино мало походит на кровь.

На краю видимой земли поднялись косые на ветру дымы костров, потом выглянули верхушки юрт с косыми же и загнутыми вниз, чтобы дождь и снег не попадали, а потому издалека похожими на кобыльи головы, кожаными трубами-дымоходами. Ещё ближе подъехать – и завоняет испражнениями кочевников, простодушно опорожняющих свои желудки вокруг стана.

Князь протянул руку к поясу и привычно провёл большим пальцем по крутой попке серебряной красотки, двумя ручками удерживающей горлышко утраченной и вновь обретенной заморской фляги. Приказал уже беззлобно:

– Веди меня прямо к винному погребу, Лавор.

Глава 14 Дорожные беседы

– Нет, мы не должны отрекаться, как Вани-дурани, не помнящие родства, от отечественных верований. И потому хотя бы, что они красивы, – заявил князь Всеволод, он же понарошку боярин Словиша Боянович.

– Да разве я с тобою спорю, княже? – пробурчал в ответ Хотен, в тот момент прикидывающий, успеют ли они доехать до Чернигова к обедне. Кажется, успевают…

– Я о чём, боярин? Я представляю Перуна не только грозным и скорым на расправу, но также сверкающим и блестящим, как его молния. А разве молния не прекрасна? Я думаю даже… Если бы не предок мой Владимир Святой с его скорым, грозным и поголовным крещением, у нас воспиталось бы поколение своих художников, резчиков и живописцев, кои создали бы прекрасные кумиры наших славянских богов, не хуже, чем у греков-язычников.

– Да? – и вспомнились Хотену единственные два греческих бронзовых кумира, виденные им в своей жизни. Одни киевляне по незнанию называют их медными, а другие – мраморными. Старый сыщик, не прочь скоротать нудную лесную дорогу, напомнил о них Севке-князьку.

Покойный верховный волхв киевский Творила в своё время, когда ещё не отказался от задумки передать свои знания и духовную власть именно Хотену, много рассказывал ему об этих кумирах. Будто бы Владимир Святой привез их из захваченного им греческого Корсуня, чуть ли не как приданое за царевной Анной. Вот эти два кумира и четвёрку коней, тоже бронзовых, он и поставил на Горе как знаки победы над греками, а когда была построена Богородица Десятинная, оказались сии греческие творения у неё на задворках. Волхв Творила говорил, что он, проверяя древнюю байку, согласно коей кумир-мужик изображает солнечного бога Аполлона, а баба с веретеном и штукою сукна в руке – богиню Клею, расчистил надписи на капищах. Так и есть. Аполин и Мусаклея.

– Конечно, пришлось твоему Твориле потрудиться, расчищая, и, надо думать, славно потрудиться, – ухмыльнулся Севка-князёк. – Благочестивые и мудрые наши киевляне приобыкли справлять большую и малую нужду под медным мужиком, а прекрасные и разумные наши киевлянки почему-то в убеждении пребывают: если разбить тухлое яйцо о голову медной бабы, куры станут лучше нестись.

– Помню, есть такие обычаи. К тому же благочестивым дуракам, протерпевшим всю долгую службу, ближе добежать до капищ, чем до церковного забора, – ответил с улыбкой Хотен. – Творила ругался и жаловался, что одной рукою приходилось зажимать нос. А вот четвёрку медных коней в Киеве любят. Говорят, будто в ночную грозу они летают над Горою, ржут, как дюжина медных труб, и принимают удары гневного Перуна на свои мощные груди.

– Как ты сказал, богиня названа в надписи – Мусикия?

– Если я запомнил правильно, княже, Творила говорил о Мусаклее. Он признавался, что об Аполлине слыхал кое-что, а вот о Мусаклее – нет.

– Тогда, возможно, это муса Клео, и выходит, что у нас, в Киеве, за Десятинной стоит кумир богини летописания, мусы Клеи. Я к тому кумиру присматривался, правда, издалека, и теперь мне кажется, что у этой отменно вонючей бабы в руке не веретено, как ты сказал, а писало.