По следам полка Игорева

– Летописание, княже, дело достойное. Творение великого отца Нестора русичи будут читать, пока не исчезнут с лица земли, да и нынешние летописцы делают важное и нужное дело. Великие князья, во всяком случае, внимательно следят, чтобы из их деяний в летопись вносились только добрые, и стараются для этого одарить летописцев. Мне о том рассказывал знакомый и тебе киевский тысяцкий, Петр Бориславович, сам летописец.

Севка-князёк расхохотался от всей души.

– Ты так важно говоришь об этом, толстошеий сыщик, выбившийся у доброго дяди моего Изяслава в бояре! Да только посуди сам: если мои родичи князья одаряют нынешних летописцев, чтобы они записывали о них только хорошее, а их врагов чернили, разумно ли тогда доверять теперешним летописям? Я не говорю о древнем Несторе, само собою. А тот тысяцкий, твой приятель? Ведь это же он, злобясь на тогдашнего великого князя, открыл сыновьям Юрия Долгорукого слабые места в городской стене! На его совести гибель и полон моих домочадцев, разорение, смерти и страдания тысяч киевлян, и знай, что я, как и все, каюсь, злорадствовал, когда его отравили на пиру, как и суздальского покровителя твоего Петрухи!

Хотен помолчал. В самом ли деле Прилепа распекала кого-то за его спиной или ему только послышался её звонкий голос? А Севка-князёк… Едва ли он хочет поссориться. Просто норов у него такой, что всех задирает. Неужто был таким и в ту пору, когда в него втрескалась юная боярышня Несмеяна? И тут вспомнилась Хотену игуменья Алимпия такой, какой была она в столь далёкие времена, что они и ему теперь кажутся временем его юности, хоть и был он тогда на самом деле, в отличие от Севки-князька, зрелым мужем. И многое вспомнилось ему из тех лет, связывающее его до сих пор грешными узами с белокожей красавицей-полуваряжкой, перехватило у него дыхание, и забыл Хотен Незамайкович, пожилой, всеми уважаемый боярин киевский, на каком он свете…

– Эй, боярин! Ты заснул?

– Задумался, княже, – виновато вздохнул Хотен, с сожалением наблюдая, как растворяется в воздухе соблазнительный образ юной, но бесстыдной Несмеяны, сбрасывающей с себя тёмное одеяние черницы Алимпии.

– Я говорил, что тысяцкого Петруху за дело отравили.

– Меня тогда не было в Киеве, но мне говорили, что Петр Бориславич перед тем крепко повздорил с твоим двоюродным братом великим князем Мстиславом Изяславичем. И вина была будто бы не Петра. А что стал доброхотом Глеба Юрьевича, то разве не в обычае твоих родичей, княже, сегодня воевать с каким-нибудь князем, а завтра вступать с ним в союз? А Петр Бориславич был человеком знатным и влиятельным. В молодые годы он на клиросе пел с великим князем Игорем Ольговичем, а потом многие годы служил твоему славному дяде Изяславу Мстиславичу, который так и не очистился от обвинения в убийстве Игоря Ольговича. Давай, чтобы не поссориться без толку, поговорим о чём-нибудь другом. Хотя бы и о языческих кумирах, княже.

– Или о летописании. Или и о том, и о другом. Я иногда прихожу на тот холм, где Владимиром было устроено большое капище, им же самим потом и разорённое. Я понимаю, что дерево, из коего были сделаны Владимировы кумиры, сгнило, но ведь Нестор писал по воспоминаниям людей, помнивших те события и поведавших ему, что у Перуна голова была серебряной, а ус золотым. Я часто пытался представить себе, какова была судьба того серебра и того золота, что сделали из него и принесли ли эти вещи счастье их владельцам.

Хотен тяжело вздохнул. В его жизни было серебро из клада Владимира Мономаха, откопанного им по поручению великого князя Изяслава, но это серебро, охранявшееся мертвецами-половцами, утекло у него между рук точно так же, как и другие заработки. А серебряная голова Перуна с золотым усом – если подумать, разве она кому-то мешала?

– Мне кажется, княже, что не стоило разрушать языческие храмы, сбрасывать в реку идолов и сплавлять по Днепру дубового Перуна даже и до порогов только потому, что Владимир сам принял христианство и насильно крестил в Почайне тех киевлян, что не успели убежать из города. Мне рассказывали, что в Риме и в Царьграде стоят себе спокойно на площадях идолы древних цезарей, кои все как один были обожествлены. Владимир же поступил, как ребенок, который, обрадовавшись новой игрушке, ломает и выбрасывает старую.

– Вот, вот! – весело засмеялся Севка-князёк. – Мы всё ещё дети-несмышленыши, тогда как римляне и греки – пожилые, мудрые народы. Однако ты ошибаешься, если думаешь, что на Руси все языческие храмы разрушены. Я уж не говорю о том, что невозможно срыть святые горы, осушить святые озёра и вырубить священные рощи…

– Вот рощи как раз повырубывали, – проворчал Хотен, однако Севка-князёк не услышал его. Он размахивал руками и пел, как соловей, который, всем известно, слушает только самого себя.

– …но есть и сохранившийся каменный храм. Чтобы попасть в него, нам надо было бы ехать от Киева почти точно на запад. Я не скажу тебе, в каком он княжестве и на какой реке он стоит, потому что местные язычники его прячут.