По следу зверя

Нет, он больше не боялся немца. Ненавидел. Всех гитлеровцев ненавидел вместе с их фюрером, чьи истеричные выступления часто транслировались по радио. Ненавидел за то, что ошибся в своих ожиданиях. В нем говорила обида. Человеку свойственно личные обиды переносить на ненависть к другим, кто успешнее, богаче, знаменитее, или, как в этом случае, не оправдал надежд. Фашистская Германия не оправдала. Еще совсем недавно этот гнус в выглаженном мундире и в белой накрахмаленной сорочке называл его «майне руссишен геноссе», а теперь грозится отправить на фронт. «Ну и сука ты, капитан! Фашист, одним словом… Нет, мы никогда не станем вам ровней! Так и останемся недочеловеками, которым и жить-то разрешено с оглядкой».

Кондрат жалел, что не мог уйти от гитлеровцев немедленно. Прежде чем решиться на побег, план которого он вынашивал последние дни, необходимо было все тщательно продумать и подготовиться. В случае провала немцы расстреляют его как дезертира. Их спецслужбы по-прежнему хорошо выполняли свою работу. А после ужесточения устава для полицейских из шуцманшафта, связанного с участившимся бегством из частей, они не особо церемонились с «аскари». С другой стороны, если опоздать, то можно угодить в лапы партизан или сотрудников СМЕРШа. Тут уж точно не жди пощады…

Мысль сбежать пришла Матюшину после разговора со старостой из приграничного с Литвой села Спиридоном Лукашевичем. Как-то раз встретившись во дворе районной комендатуры, куда пригласили всех старост и командиров взводов на расширенное собрание, они разговорились. Знакомы Кондрат со Спиридоном были чуть больше года и испытывали друг к другу определенное доверие. От природы малоразговорчивый, Лукашевич нравился Кондрату своими взвешенными суждениями. К гитлеровцам староста симпатии не испытывал. Но и советскую власть не любил. О причине этого никогда не рассказывал.

— Бечь надо от этих паршивцев, — дымя самокруткой, молвил Спиридон, бросая частые взгляды серых колючих глаз на снующих мимо немецких солдат. Слова он произносил медленно, словно каждое тщательно прожевывал. — Чую, побегут скоро колбасники к своим фрау. Мы им нужны, покамест здесь находятся. А после оставят за ненадобностью, как щенков беспородных. Или, чего хуже, вывезут к яру да постреляют из пулеметов — и дело с концом.

— С чего это им нас убивать? — насторожился Матюшин.

Сгорбившись, пятидесятилетний Лукашевич, выглядевший на все семьдесят, бросил окурок себе под ноги.

— А с того, мил человек, — перешел он на шепот, — что мы с тобой есть живые свидетели их преступлений. Самые что ни на есть прямые участники всех кровавых делишек.

Кондрат завращал глазами, не подслушивает ли кто, выдавил из груди:

— Прав ты, Спиридон. И я так само мыслю. Проиграют они войну.

— Уже проигрывают. Вот и говорю: надо бечь! — Скрипнув изъеденными зубами, Лукашевич придвинулся ближе. — Нам с тобой, Кондратий, один путь уготован — до самой смерти ховаться. Никому не говорил, а тебе скажу по секрету: скумекал я, что надо к соседям подаваться, в Литву. Знающие люди поговаривают: прибалты в землю закапываются.

— Это как, заживо, что ли? — озадачился Кондрат.

— Тьфу ты, скажешь тоже! — Староста осенил себя широким крестом. — Литваки в лесах схроны всякие да подземелья мастырят. К долгому противостоянию против Советов готовятся. — Тронув поясницу, Спиридон удрученно покачал головой. — Не знаю, выдюжу ли сырости земляной. Ревматизьма замучила, мочи нет. Спасаюсь горячим утюгом да тертой редькой. Но, думаю, все одно буду туда подаваться, если что.

Кондрат передернул плечами:

— А смысл прятаться всю жизнь в лесах?

— Кто захочет — продолжит дальше воевать с красными, а кто нет — неволить вроде как не будут. Отсижусь малехонько, а там поглядим, как оно сложится. Справлю новые документы, а с ними куда хошь гуляй. Знаю одно: в лесу не останусь.

Кондрат покачал головой:

— И я не вижу смысла дальше воевать. Если уж германская военная махина не может одолеть московитов, куда этим хуторянам сладить?

Свернув очередную самокрутку, Лукашевич сдунул с шершавой ладони остатки табака, продолжая поглядывать в сторону солдат и унтер-офицеров.

— Немцы по своей самонадеянности не могут победить, — обронил он, все так же не повышая голоса. — Великая в этом народе сидит гордыня, скажу тебе. Они ведь как рассуждали? Русский военный сапог ссохнется, изорвется, расползется по швам, а только не учли, что нет тому сапогу сносу. Из железа он, выходит. Думали: устал, дескать, народ от большевизма, колхозов и прочего, и стоит им только границу перейти, как тут же все сдадутся на милость победителей. А оно вишь, как обернулось. Народ не за власть воюет, хотя и это, как видно, есть. Люди за землю свою борются…

Кондрат с понурой головой внимал словам Спиридона.