По собственному желанию

— Выходит, так, — безжалостно подтвердила Софья и, помолчав, мягко добавила: — За все надо платить, Кент. За одержимость, за лидерство, за мастерство, за славу — за все.

— А кто цену назначает?

— Мы сами, Кент. Ты.

— Я? — Кент задумался. — Может, ты и права, мудрая женщина. Да если бы знать, чем все обернется…

— А мало я говорила тебе об этом? Да ведь вы, мужики, все сами с усами… Ох, Кент, страшно мне иногда бывает за тебя…

— Страшно? — удивился он.

— Да. Вспомни-ка, что было после тех… трех смертей. Тогда, мне казалось, ты понял, что жить одной работой нельзя. А что дальше? Да все по-прежнему. Опять работа, работа, работа…

— А если я так устроен? — усмехнулся Кент.

— Нет.

— Ты-то откуда знаешь?

— А кому знать, если не мне? Шанталь, что ли? Она тебя еще не знает всего.

— Вот как… — Кент внимательно взглянул на нее. — А что будет, когда узнает?

— Не знаю.

— А что, собственно, ты знаешь обо мне?

— Больше, чем ты думаешь.

— А все-таки?

— Мне кажется, ты просто боишься.

— Я? — удивился Кент. — Интересно… Чего же мне бояться?

— Жизни. Людей. Самого себя. Ты только в одном чувствуешь себя уверенным — в своей работе. Вот и стараешься всего себя втиснуть в нее.

— Стараюсь? — Кент с сомнением покачал головой. — Вот уж… неуместное слово.

— Слово, может, и не совсем подходящее. Возможно, это происходит само собой, бессознательно. Но суть от этого не меняется.

— Ты что, начиталась Фрейда? — иронически осведомился Кент.

— Почитала бы…

— А с чего ты взяла, что я чего-то боюсь? Я вообще ничего не боюсь.

— Надеюсь, что это не так. Иначе ты просто патологический тип. Страх — одно из самых естественных и необходимых человеческих чувств.

— Где-то я читал об этом, — небрежно сказал Кент, улыбаясь. — Ну что ж, придется согласиться с тобой, что я патологический тип.

— А если серьезно?

— Ну что ж, давай серьезно, — согласился Кент, все еще улыбаясь, видимо, его забавлял этот разговор. — Видишь ли, я как-то мало привык думать о себе…

— И о других.

— Да, и о других, — согласился Кент. — А после тех месяцев, когда похоронил троих, задумался, и серьезно. И очень я тогда не понравился себе. — Теперь Кент уже не улыбался. — Очень… Но вот беда — сколько ни думал, а другим увидеть себя не мог. Как ни убеждал себя, что одной работой жить нельзя, ведь знал уже, во что это вылилось, а на деле оказывалось, что только работа и дает мне… все, чтобы я чувствовал себя человеком, по-настоящему довольным жизнью…

— Почему ты не говоришь — счастливым?

— Не люблю этого слова, — поморщился Кент. — «Человек создан для счастья, как птица для полета», — нет, в это я не верю. По крайней мере в то счастье, которое обычно подразумевается.

— А как же Шанталь?

— Что Шанталь?

— Она тоже не верит в такое счастье.

— Надеюсь, что нет. Она, знаешь ли, очень неглупа.

— Что же, счастье — удел недоумков?

— А ты вообрази себя этакой птицей, бесконечно парящей над счастливыми волнами безбрежного житейского моря, — серьезно предложил Кент. — Получается?

— Не очень, — засмеялась Софья.

— То-то, — хмыкнул Кент. — Крылышки-то скоро подустанут. Опять же питаться надо, рыбку какую-нибудь выхватить, а там, глядишь, пришла пора и гнездышко вить, птенцов выводить, мигом начнешь островок подыскивать и напарника приглядывать.

— Ну, иезуит, — улыбнулась Софья, — все наизнанку вывернул.

— Ничуть. И я, кстати, вовсе не утверждал, что «счастье» — только в работе. Но… вспомнил чье-то выражение… кажется, это у Горького… что культура — это любовь к труду, но такая же неукротимо жадная, как любовь к женщине. Недурно звучит, а?

— Опасная философия, — не сразу отозвалась Софья. — В моем представлении культурный человек выглядит несколько иначе.

— Ну, во-первых, я говорил не о культурном человеке, а о культуре, — возразил Кент. — Разница, однако. И философией я это не называю. К сожалению, никакой определенной философии у меня нет. Наверно, я слишком скверно образован, чтобы иметь ее. И тем не менее, как ни парадоксально, мы с тобой, несомненно, являемся деятелями культуры. Не потому, что мы доктора и достигли степеней известных. Мы не успели и теперь уже наверняка не сможем прочесть и понять то, что написали мудрецы и философы разных стран за десятки веков. Так что с культурой — опять же в обычном смысле этого слова — у нас не густо. Во всяких шибко интеллектуальных компаниях, где мы бываем весьма редко, мы обычно помалкиваем. И сказать нам особенно нечего, да и боимся ляпнуть что-нибудь невпопад. Но делаем-то мы, как правило, значительно больше, чем все эти интеллектуалы. Они штудируют Кьеркегора и Сартра, вооружаются цитатами из Ницше, Шпенглера, Канта, а мы, как кроты, роемся в грудах сугубо технических публикаций. Потом они начинают жонглировать словами, пытаясь докопаться до сокровенных глубин экзистенциализма, а мы пытаемся создать нечто такое, что облегчило бы жизнь тысяч людей. И все же они люди высококультурные, а мы нет. Мы узколобые технари, а они широко мыслящая элита. Так-то, Софьюшка… — Кент насмешливо прищурился. — Тебя это не удручает.? Я, например, комплекса неполноценности по сему случаю не испытываю.