По собственному желанию

— Нет. А тогда тем более не казалось. Но если встать на их точку зрения… Я же один оказался против всех! А все — это коллектив! Почему они должны были щадить меня? Ведь я прежде всего все-таки о себе думал! Эти бесценные навыки практической работы прежде всего мне нужны были, а не коллективу! Коллектив — это они, самоотверженно убирающие хлеб, а я отщепенец! Им плевать было на то, что я работал по четырнадцать часов в сутки — восемь монтажником, как и полагалось по моему рабочему расписанию, еще шесть на наладке. Я чуть ли не пресмыкался перед наладчиками, просил, умолял: покажите, объясните, научите! Я все это рассказал на собрании — и ничего не добился. Надо мной откровенно посмеивались: наивный человек, что за доводы ты приводишь? Какие доводы могут устоять перед мнением коллектива? И они недрогнувшей рукой вышвырнули меня. Что меня больше всего поразило, это как раз единодушие решения. Даже мои друзья-приятели в мою защиту не выступили, промолчали. Потом-то я сообразил — почему. Все та же сила коллектива, или, если хотите, его инерция. Кому хочется оказаться в меньшинстве и подвергнуться риску изгнания? Я, конечно, продолжал считать, что я прав. А сейчас чисто абстрактно готов признать, что была, видимо, какая-то правота и в их решении.

— Какая?

— Я был той самой паршивой овцой, которую полагалось изгнать из стада, чтобы она не заразила других. Коллектив просто решил позаботиться о своем здоровье. Логично?

— Что-то в этом есть, — согласился Патриарх. — А теперь все-таки объясни, для чего ты рассказал мне эту назидательную притчу?

— Не ясно разве?

— Не очень, знаешь ли.

— Очевидно, чтобы руководить коллективом, надо хорошо знать его психологию. Надо уметь чувствовать его. Надо предвидеть, чего можно ждать от коллектива, что можно потребовать, а чего нельзя. Много, наверно, еще этих «надо», которых, однако, у меня нет. Вот что меня пугает, Николай Аристархович. За шестнадцать лет, что прошли с того собрания, я не слишком-то изменился. Я все тот же индивидуалист, предпочитающий работать если и не в одиночку — это в нашей профессии невозможно, — то хотя бы в не слишком большой компании более или менее близких мне людей. Правда, в первые годы моей «руководящей» деятельности, — Русаков усмехнулся, — это руководство доставляло мне даже некое удовольствие. Сейчас — нет. Сейчас эта руководящая роль для меня чаще всего скучная, обременительная обязанность, с которой я, худо-бедно, как-то справляюсь, пока у меня не слишком много людей. Но ведь там, в Сибири, другие масштабы, и потребуется от меня все то, о чем я говорил вам. А если нету? Не наломаю ли я дров, не загубим ли дело?

— Похвальная самокритичность, — Патриарх улыбнулся. — Дровишек, наверно, на первых порах и в самом деле наломать можешь… немного. А дело загубить тебе никто не даст. Прежде всего, я думаю, ты сам этого не позволишь.

— Почему вы так уверены в этом?

— А потому, что это дело — прежде всего  т в о е  дело. Ты профессионал, Иннокентий, и, смею тебя заверить, высокого класса. А это как раз то, что в данном случае нужно. Ведь тебе предстоит создать не серийный завод по производству машин, на такую работу я тебя и не посылал бы. Тебе придется решать вопросы прежде всего не производственные, не управленческие, не финансовые — это тоже, конечно, будет, но во вторую очередь, — а научные, инженерные, исследовательские… Да что я тебе объясняю, будто ты сам не знаешь. А руководить людьми… что ж, охотно верю, что у тебя нет к этому ни большого желания, ни стремления. И все-таки придется, — твердо сказал Патриарх. — Дело даже не в том, что я не вижу для этой цели более подходящей кандидатуры…

— А в чем?

— В тебе самом, Иннокентий.

— Вы хотите сказать, что лучше меня самого знаете, что мне нужно?

— Возможно. Все-таки я, — улыбнулся Патриарх, — и прожил на свете несколько дольше, чем ты, да и с людьми поболее тебя сталкивался. Мои знания, чутье, если хочешь, стоят чего-то?

— И это все ваши доводы?

— Не убеждают? Слушай, а может, ты просто работы боишься? Или из Москвы уезжать не хочется?

— Нет, — повел головой Русаков. — Да вы и сами этого не думаете.

— Ну, как знать… По-человечески это очень можно понять. Только как следует устроился, жизнь наладилась — и на́ тебе, срывайся к черту на кулички. Да и с женой неладно получается, где она там сниматься будет…

— И это тоже меня заботит, но поверьте, не тут собака зарыта.

Патриарх помолчал и с сожалением сказал:

— Видно, чего-то я все-таки не понимаю в тебе. Даже подумал было: не ошибся ли? Как будто не должно так быть, сколько уже лет знаю тебя, ни разу ты не сфальшивил.

— А сейчас в чем мою фальшь видите? — с холодком в голосе спросил Русаков.

— Да в том-то и дело, что и сейчас не вижу, просто пытаюсь влезть в твою шкуру.

— Не получается?

— Не очень. Стар, видно, стал.

— В шкуру, говорите, мою влезть пытаетесь? И не получится, Николай Аристархович, — неожиданно сказал Русаков.

— Почему?

— А может, я не позволю? — как-то угрюмо сказал Русаков. — Шкура-то все-таки моя, к тому же единственная.