По степи шагал верблюд

– Постой, как это х ней? – удивился его друг и сиделка в одном лице. – А на кой ляд ты ей нужон тама? Ты хто? Богатей? Музыкант? Анжинер? Нет, ты плебей, черная косточка. Да она о тебе и думать забыла.

– Нет, – взъерепенился Евгений, – не забыла! А забыла, так напомню.

– Ну, напомнишь… А разве тебе неинтересно, что туточки станет? С нашей родненькой землицей? Может, тута будет лучше, чем тама? Мы таких делов замутим, мама не горюй! И заводы построим, и сады посажаем. И люди нам ох как нужны станут, Женька! Ты можешь здесь стать великаном, за кого и прынцесса замуж с радостью пойдет, не то что княжна. Нам ведь раньше хто мешал? Вражины, тупые царские чиновники, казнокрады. Толковому чоловику из простонародья ходу не было, хоть лоб разбей. Все на Табель смотрели, на титулы. Теперь все иначе будет. Есть мозги – становись дирехтуром, нет – пшел вон.

– Ха, это когда еще будет.

– Повоевать надо, братко, повоевать. Непростое дело, но нужное, архиважное, как говорит товарищ Ленин. И, на нас глядючи, французы и те одумаются, не станут капиталистам потакать, заведут большевистские порядки у себя. У них нация такая – ого-го! – Он решительно сжал кулак и потряс им в воздухе. – Хто своего короля казнил, а? Франция. У кого первая республика? То‐то и оно…

Евгения очень забавляла сказка про мировую революцию. Хорошо бы, конечно, проснуться в царстве всеобщего равенства и братства. Он представил на одной завалинке рядком деловитого Мануила Захарыча и распоследнего сельского доходягу – бездельника Бахадура. И они на равных ведут беседы про жизнь, про выборы. Весело получилось. Повоевать тоже казалось интересным. Необязательно же ему всю жизнь сидеть в Новоникольском, прятать нос под прилавком, отрезы мерить. Почему бы не попробовать себя на службе Отчизне? Закончится война, он станет государственным деятелем, за кого не стыдно и княжне замуж выходить. Такого зятя Шаховский не будет стыдиться. Поедет во Францию и заберет свою нареченную, привезет снова в Россию. А деньги при советской власти все равно отменят, каждый станет отдавать по способностям, а получать по потребностям. Раз не будет бедных и богатых, то они с Полиной вроде как равны.

Несуровая по сибирским меркам зима часто стучала в окно непрошеной капелью, дождиком или грязным мучнистым снегом. Не хватало ядреной морозной свежести и праздничного похрустывания под ногами, рождественских песен и матушкиного гуся. Он отправил Глафире письмо, подробно описал про себя: быт приукрасил, а опасности приуменьшил, чтобы не тревожилась сверх положенного. Правда, никто не знал, как и когда дойдет послание. Евгешка просто так отписал, для очистки собственной совести. Куда и как писать Полине, он не знал. Князь с адресом не определился, сказал, как обустроятся, дадут знать. Мануил Захарыч располагал какими‐то связны`ми, но то все по заводским делам, к ним соваться с пустопорожними романтическими соплями совестно. Жоку клевала неопределенность, в которой он оставил Полю, он корил себя распоследними словами за непредусмотрительность, но это мало помогало. Не виноватить же Ивана, что попал в переплет с этими китайцами? А если бы Жока за него не вступился, так, может, друга уже и на свете бы не существовало. Ванятко как будто подслушивал эти мысли.

– Эх, братко, если бы не я, дуралей, ты бы уже уехал к своей распрекрасной княжне.

– Не мели чушь, пожалуйста, – Жока опустил глаза, – капитально тебя прошу. Кому нужен такой джигит, что проходит мимо, когда трое одного лупцуют? Так мне самому стыдно стало бы к Поле свататься.

– Скажи, а ты ей конкретно словами пообещал, что приедешь?

– Конкретно – нет, слов не говорил, но она и так знает. – Евгений попытался оправдаться, но вдруг увидел, как выглядела со стороны его эпопея с проводами Шаховских, понял, что всю дорогу ныл, как слабак, про любовь, а действительно важного так и не произнес.

К Ивану изредка забредали приятели из большевистского подполья, все с горящими глазами, молодые, увлеченные. Жоку они принимали за своего, не стеснялись. К его положению лежачего относились с сочувствием и то, что Ванятко неотступно рядом, тоже понимали. Они страстно радели за будущее без рабства, за равноправие женщин и отмену буржуазной собственности. Евгений слушал, пробовал на вкус. Нравилось. Ему, оказывается, порядком надоело непрекращающееся отцовское бормотание про цены и товары, и Глафира, раз за разом утюжившая рабочее платье, темно-синее, строгое, тоже не находила отклика в сыновнем сердце. Что за жизнь у родителей? Что за службы? Каждый день одно и то же, а результата нет. Вот бы построить огромадный завод, выпускать там автомобили или трактора, чтобы таких во всем мире не делалось, только у них. Это дело. А так – маленькие печали и хлопоты маленькой лавки и маленькой жизни.