По степи шагал верблюд

– Мамочка, как можно такое говорить? Вы у нас… ты у нас самая лучшая, самая любимая, мы с отцом капитально горы свернем, лишь бы тебе угодить! – Он и сам теперь верил, что ради матери можно и должно пожертвовать своими планами, жаль, сразу этого не понял. – И отец вернется, непременно вернется. Или я сам к нему поеду, разыщу, привезу.

Она гладила сына по голове, едва дотягиваясь до макушки, и думала, какой же он еще птенчик, как мало разбирается в путях-дорожках, которые выстелила затейливым ажуром хитрюга судьба.

Карп Матвеич тоже обрадовался племяннику:

– А я боялся, значица, что мамка твоя меня со свету сживет, изревется, да и заставит искать по всей матушке-России, где твои косточки никудышние. – Он похлопал Жоку по плечу. – Что к нашим собрался – это правильно. За Советами будущее, Женька! Ты молоток, что сам понял.

Слушая Карпа, Евгений представлял веселую толпу молодежи, как на покосе – все здоровые, энергичные, солнце яркое, а трава густая. Это и есть строительство нового мира. Все сорняки – под корень острым лезвием. И нечаянно целоваться за свежескошенной копной, одуревая от сочного запаха. И спать под звездами, слушая мирные всхрапывания коней, обнимая нежное плечо.

Стоп! Какое еще плечо закралось в его мечты? Уж не Поля ли станет спать на сене?

Карп будто подслушал:

– А мороку свою княжескую брось, забудь. Уехали, значица, и с Богом. Тот, кому родная земля не дорога, кто бросает ее в лихой час, не товарищ нам, Женька, не товарищ.

– Но ведь это я… я сам.

– Что ты сам? Значица, так: решение принимал не ты. Внутренняя сила нужна, значица: воевать или бежать. Если бы Глеб остался, я бы его зауважал – боец. А так… Вот поэтому революция и победит.

Евгений страшно не хотел выглядеть в глазах Карпа Матвеича и Ванятки беглецом, что дрожит за свою никчемную душонку. Воевать так воевать. Пусть в новом обществе не будет классовой розни, пусть новые поколения смело находят любовь где вздумается, будь среди их предков хоть цари, хоть батраки. Поэтому он на днях простится с матерью и отправится в сторону Верного – там отряд, там ждут боевые товарищи и головокружительные приключения. Рядом с дядькой ему тесно, могучая тень прикрывает и от опасностей, и от почестей. Нет, его дорога отдельная, самостоятельная, как у взрослого. Поэтому сидит сейчас рядом с другом и слушает, смотрит на краснеющие в темноте угли и на поблескивающие казахские лбы, собравшиеся на босяцкий курултай[67]. Пусть они выберут революцию, пусть послушают Карпа, а не этого черного из Оренбурга.

Наступило долгое тягостное молчание, вкусная рыба в полных животах не приносила теплой радости, мистическая, потусторонняя красота ночной реки не задевала романтических струн в настороженных душах.

– Так и быть, средний жуз пойдет за тобой, комиссар-ага, – после долгого раздумья постановил Кайсар.

Остальные недружно замычали. Костер совсем потух, лица говорящих не угадывались, только голоса стелились над станом.

Карп Матвеич со спутниками поднялись, засобирались в дорогу.

– А откуда в наших краях взялся твой отец-китаец? – Идрис повернулся к Жоке, хитро, с разбойничьим прищуром вглядываясь в его черты, плохо различимые в темноте.

– Так, судьба привела… – Не хотелось листать длинную семейную летопись.

– А как его по‐китайски зовут?

– Зачем вам? – Жока насторожился. – Чжоу Фан его зовут, если это имя что‐то говорит.

– Не тот ли это караванщик, что заболел и отстал от своих? Кажется, в тысяча восемьсот девяносто шестом это было? – Идрис удивленно присвистнул. – Его караван-баши – Сабыргазыага, так? – Почему‐то черного развеселила весть про отца.

– Я не помню имен, это было до моего рождения, – пробормотал Евгений.

– И где он сейчас, твой отец?

– В Китай ушел. Не может вернуться.

– Ладно, даст Аллах, еще свидимся. – Идрис помедлил, будто в раздумье, сказать что‐то напоследок или не стоит. Жоке показалось, что неска́занное предназначалось лично ему.

На фоне нежно алеющего неба вдоль мерцающей речной полосы проскакал всадник, весь в черном с ног до головы, на черной лошади. Если бы не стук копыт, далеко разносящийся по спящей степи, то и невдомек – человек или демон.

Глава 11

Чистая вода в Аягузе, прозрачная. Толстая бело-голубая крышка накрывает речку на долгие пять месяцев, не дозволяя подглядывать, что творится во дворце албасты[68]. Наверное, сонные пери[69] справляют там свадьбы, отгородившись ледяными стенами от докучливых людей, или собираются на совет души утопленников и строят козни пережившим их врагам. А весной выспавшиеся струи выныривают из‐подо льда еще стремительнее, камни на дне блестят еще ярче, словно начищенные усердной прислугой со щетками и скребками.