По ту сторону фронта

Ночевали в старом лагере. В уцелевшие землянки натаскали вороха хвойных ветвей, а в большую, бывшую окружкомовскую, землянку внесли железную печь, прихваченную с передовой заставы. В помещение набилось множество партизан, и стало так тепло, что все поснимали верхнюю одежду.

Ночь… Казалось бы, что после такого утомительного перехода надо спать мертвецким сном, но в окружкомовской землянке никто не спит. Раскаленная докрасна печурка освещает людей, разместившихся на низких нарах, на полу. Королев играет на аккордеоне. Играет вдохновенно, с душой, закрыв глаза, и его бледное длинное лицо кажется озаренным каким-то внутренним светом. Звуки вальса Штрауса, плавные, чарующие, несутся по лесу и теряются в чаще, смешиваясь с завыванием вьюги.

Партизаны просят Королева сыграть «Рябину», танец лебедей из балета Чайковского…

– Вот это да!.. Вот это играет!..

– Как Бог…

– Что ни закажешь – все знает! – раздаются одобрительные голоса.

Королев устал, но продолжает играть, опершись спиной о промерзшую стену землянки. На его лице уже выступили капельки пота.

– Виктор Михайлович, – просит Королева Добрынин, – а ну, попробуй «Землянку».

– Правильно! – поддерживает Веремчук. – А я попробую спеть…

– И мы поможем.

Королев улыбается, откидывает голову назад, делает несколько сложных и красивых переборов. Потом кивает Веремчуку. Тот начинает чистым, звонким тенором:

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…

Присоединяются другие голоса:

И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…

Как всегда, музыка и песни навевают разные думы. Перед глазами встают картины мирной, довоенной жизни, милые, родные лица.

Отдыхают партизаны, поет Веремчук, играет Королев, а новогодняя вьюга воет в лесу, как голодный зверь. Ветер мечется по завьюженным партизанским тропам, пробивается в чащобы, лютует в лесу. Под его дикие напевы, качаясь, стонут березы, сосны, ели.

6

Костров и Снежко вторые сутки жили под развалинами элеватора, не показываясь ни в городе, ни в окрестностях. Продукты приносил им Якимчук. У них было вдоволь черных мучных лепешек и вареной холодной картошки. Конечно, иной раз хотелось побаловать себя партизанским чайком – кипяточком, но о нем приходилось лишь мечтать.

По совету Якимчука Костров и Снежко пытались в одной из подвальных клетушек распалить костер, чтобы немного погреться, но из этой затеи ничего не вышло. В закрытом помещении костер не горел, дым стлался по полу, разъедал глаза.

А на дворе уже который день хозяйничал буран. Бесновался ветер, завывая на все голоса. Погода была такая, что хуже не придумаешь. Но подпольщикам это на руку. Едва ли кто-нибудь мог рискнуть в такую пургу вести слежку за одинокой человеческой фигурой, пробиравшейся по городу. Человек шел навстречу ветру, пряча голову в куцый воротник. На перекрестке, где буран выплясывал бешеный танец, человек поворачивался спиной к пронизывающему ветру, пятился несколько шагов задом, оглядывал сквозь молочную пелену снега пустынную улицу, – нет ли где посторонних глаз. Потом он вновь поворачивался и быстрее, уверенней шел вперед. Так он вышел к окраине города, миновал шоссе и зашагал по заметенному снегом жнивью в открытую степь…

Это был Дмитрий Карпович Беляк. Он торопился к элеватору. Время, назначенное для сбора, истекало.

В подвале элеватора Беляка уже ожидали Снежко, Костров и Якимчук. Посмотрев на часы, Снежко обернулся к сидящему в углу на корточках Якимчуку.

– Пора, папашка! Дуй на-гора! Смени Микулича, а то замерзнет старик.

Якимчук вздохнул и молча вышел. Через несколько минут в клетушку вошел занесенный снегом Микулич.

– Что за погода!.. – Он покачал головой. – Буран за бураном. Злой февраль выдался.

– «Как февраль ни злися, как ты, март, ни хмурься, а весною пахнет», – так, кажется, говорили в старину? – спросил Снежко.

– Говорили и так, и по-другому, а пока что этот весенний запах до костей пробирает. Как вы только терпите здесь вторые сутки? – с возмущением сказал Микулич.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – заметил Снежко.

– Ну уж нет, извиняюсь, не согласен, – решительно заявил Микулич.

– С чем не согласен-то? – удивленно спросил Снежко.

– С тем, что терпеть надо.

– А что предлагаешь взамен терпенья?

– Подумать надо, можно и предложить. На худой конец, у меня на кладбище в любом склепе лучше будет. Я хоть кипятком снабжать буду. Нельзя же самим себя заживо хоронить. Тут настоящий холодильник. Этак недолго и в ящик сыграть.

– Тоже дело нестрашное, – отозвался Снежко, – в ящик, так в ящик.

Микулич поглядел на Снежко, как бы желая проверить, серьезно он говорит или шутит, и, видя, что тот молчит, заговорил укоризненно:

– Как же это так? Ты, парень, своей жизни не хозяин, а потому и бросаться ею нечего. И я и вон Владимирович – все мы своим жизням не хозяева. Я так понимаю: наши жизни для дела требуются, а поэтому их беречь надо. Так что насчет ящика ты не совсем того… – И, довольный своим поучением, Микулич умолк.