По ту сторону прав человека. В защиту свобод

Если теория индивидуальных прав стремится ограничить власть и авторитет государства, введение коллективных прав превращает государство в главный инструмент их осуществления. Государство должно теперь не сокращаться, ограничиваться и держаться в стороне, а, напротив, участвовать в делах, интересоваться и даже играть роль исключительного поставщика постоянно растущего числа услуг. «Если признается, что социальные права имеют характер “права требовать”, — пишет Жан–Франсуа Кервеган, — значит за политией признается и ей предоставляется достаточно власти над ее членами, чтобы она могла гарантировать последним пользование этими правами, несмотря на возможное противоречие между частными интересами, а также расхождение некоторых из этих интересов с мерами, способными нанести им ущерб»[150].

Такова причина враждебности либеральных кругов к коллективным правам, которые они в лучшем случае считают «прекрасными идеалами»[151], то есть благими пожеланиями, не имеющими реальных оснований. И если некоторые из этих прав можно свести к индивидуальному уровню, другие в действительности не могут распределяться — их получателями являются не индивиды, а коллективы. Например, право человека говорить на своем языке неотделимо от права группы, которая практикует этот язык, и это второе право обуславливает первое. Следовательно, либеральный индивидуализм отвергает саму мысль о том, что коллективности можно приписать черты индивида, в данном случае права, и постулирует, что ценность того или иного блага зависит от его соответствия принципу уважения, которого заслуживает исключительно индивид. Вот почему Хайек страстно опровергает социальные права, поскольку они вытекают из распределительной справедливости: «Всякая политика, полагающая своим идеалом материальную распределительную справедливость, необходимым образом ведет к разрушению правового состояния»[152]!

Поэтому нет смысла отрицать, как это делает Клод Лефор[153], глубину «межпоколенческой пропасти» между индивидуальными правами и коллективными. Различие между ними — это различие качественное, а не количественное. Это качественное различие выходит за пределы классической антиномии равенства, уподобленного справедливости, и свободы[154]. С одной стороны, индивидуальные права могут выступать препятствием осуществлению коллективных прав, если только не наоборот (вот почему либералы и социалисты обвиняют друг друга в том, что первые нарушаются во имя вторых или, наоборот, что вторые нарушаются во имя первых). С другой стороны, ряд публичных и социальных благ не являются делимыми, а это означает, что они имеют смысл только при холистическом восприятии социального действия. Из введения этих коллективных прав вытекает признание важности понятия принадлежности к определенному обществу или группе, которые, собственно, и становятся субъектами права, от чего всегда отказывалась классическая теория прав человека. Для либералов это повод раскритиковать социальные права. Но можно прийти и к противоположному выводу: социальные права уже потому, что они являются социальными, надежнее тех, что выведены из абстрактной «природы» индивида, особенно когда они позволяют вернуть уважение понятию распределительной справедливости.

*

В общественном мнении борьба за права человека часто представляется одной из сторон борьбы за демократию. «Полная демократизация Европы, — заявил в 1990 году Хавьер Перес де Куэльяр, в то время — генеральный секретарь ООН, — станет утверждением всеобщего характера Декларации прав человека»[155]. То же мнение с тех пор не раз высказывали Фрэнсис Фукуяма и многие другие авторы. Если принимать эту точку зрения, получается, что демократия и права человека развиваются в одном ритме. Два этих термина не могут противоречить друг другу. Более того, они становятся синонимами.

Но эта позиция неоднократно оспаривалась. Жюльен Фройнд, задаваясь вопросом об отношении между демократией и правами человека, говорил, что «оно не очевидно». Их уравнивание, — пишет Жан–Франсуа Кервеган, — является по меньшей мере «проблематичным»[156]. Мириам Рево д’Аллон говорит, что это отношение «не само собой разумеющееся»[157]. И причин для таких заявлений несколько.