По ту сторону прав человека. В защиту свобод

Первая состоит в том, что демократия — это политическое учение, тогда как права человека — учение юридическое и моральное, и между учениями двух этих типов согласие не рождается само собой. Являясь политическим режимом, демократия вполне естественно стремится ограничить то, что не является демократическим, или, говоря шире, то, что не является политическим. Теория прав, напротив, стремится ограничить прерогативы политического. Но главное, здесь та же ситуация, что с правами человека и гражданина: у демократии и прав человека не один и тот же субъект. Идеология прав человека не желает знать никого, кроме абстрактных индивидов, а демократия знает только граждан. Следовательно, даже если они пользуются одной и той же юридической риторикой, права гражданина (равенство перед законом, свобода петиций, равное избирательное право, равный доступ к государственным постам сообразно способностям) фундаментально отличны от прав человека. Они являются не атрибутами человека как человека, а способностями, связанными не только с определенным политическим режимом (демократией), но и, что самое важное, с принадлежностью к той или иной группе (данному политическому сообществу). Теория прав человека наделяет правом голоса всех людей без разбора, просто потому что они люди («один человек — один голос»). Демократия дает право голоса всем гражданам, но отказываем в нем негражданам. «Демократические права гражданина, — пишет Карл Шмитт, — предполагают не свободного индивида во внегосударственном состоянии “свободы”, а гражданина, проживающего в государстве […] Поэтому они по самой своей сущности имеют политический характер»[158].

С другой стороны, демократический режим стремится к согласию народа, которое обычно выражается посредством голосования. В конечном счете, демократия — это режим, который закрепляет суверенитет народа. И наоборот, дискурс прав человека исходно подается в качестве моральной достоверности, всеобщей истины, которая должна приниматься повсюду уже в силу ее всеобщности. Его значение, следовательно, не зависит от демократической ратификации. Более того, оно может расходиться с ней.

«Проблематика прав человека, — отмечает Рево д’Аллон, — относится к обоснованию через индивида, то есть к проблеме естественных прав индивида, которая неизбежно расходится с требованиями суверенитета»[159]. Это расхождение может принимать две формы. С одной стороны, в той мере, в какой вдохновлявшееся теорией прав человека международное право, то есть право на вмешательство, предполагает ограничение суверенитета государств и народов, оно равным образом ведет и к ограничению народного суверенитета в любом демократическом государстве. С другой стороны, из–за условий, при которых была сформулирована теория прав человека, даже голосование может теперь признаваться суверенным только в той мере, в какой оно не противоречит постулатам этой теории. Как поясняет Ги Хааршер, с точки зрения прав человека, «демократический принцип может действовать лишь в узких границах, которые являются, собственно, границами философии прав человека: если предположить, что один–единственный индивид будет защищать эти права от мнения большинства, решившего их нарушить, с точки зрения контрактуалистской философии, именно этот одиночка будет занимать легитимную позицию»[160].

Демократические голоса, которые не соответствуют правам человека, следовательно, тут же отвергаются как «иррациональные» и нелегитимные. Та же самая идеология выступает против того, чтобы у народа спрашивали, к примеру, посредством референдума, мнение по некоторым слишком «болезненным» вопросам. В этом контексте вполне уместным оказывается разоблачение «популизма»: когда речь заходит о «правах человека», народ начинают подозревать в том, что далеко не всегда он способен на правильные мысли.

«Из признания и провозглашения прав человека, — пишет также Жан–Франсуа Кервеган, — следует то, что на суверенитет, будь он монархическим или народным, налагают непреодолимые ограничения»[161]. Однако всякое ограничение народного суверенитета представляет собой посягательство на само основание демократии. Оно равноценно тому, что граждан обязывают подчиняться не только тем руководителям, которых они сами же и выбрали. Из него вытекает то, что верховным авторитетом, которому граждане должны подчиняться, является уже не авторитет избранных руководителей, а авторитет международных организаций и юрисдикций, члены которых, выступая едва ли не от имени истины, данной в откровении, вообще не обладают демократической легитимностью. Поскольку народный суверенитет ограничивается определенными оговорками, налицо возврат к политической и социальной гетерономии[162].