По ту сторону волков

— Гость?.. Солидный гражданин был по виду. В восьмом часу появился. Я на стук открыл, а он оглядел меня внимательно и говорит: «Выходит, ты и есть одноногий Колька?» «Для кого Колька, для кого Николай Герасимович,» — отвечаю. «Ну, ладно, ладно, — говорит он, — я, может, от твоего брата, а он тебя иначе, как одноногим Колькой, не называл. Привет я тебе от него привез, из Москвы.» Я поглядел на гражданина, на пальто его ладное, на морду холеную и говорю: «Брат мой чума известная, а вот что он может с таким, как вы, иметь?..» Но тут глаза его увидел, голодные такие глаза, вовсе к его холеной морде не идущие, нехороший, словом, взгляд, волчий, и понял я, что у такого могли с моим братцем пути пересечься, и даже холодок по сердцу пробежал, а жив ли вообще мой братец непутевый. Ну, делать нечего, «Заходите,» — говорю. Он зашел, не снимая пальто, руки в карманах, ноги отер небрежненько, прежде чем порог комнаты переступить, а в комнате вот на этот стул сел, все так же держа руки в карманах, и говорит: «Твой брат велит тебе передать мне ту посылочку, что для московских гостей отложена.» «Каких таких московских гостей? — удивился я. — Скрывать не буду, много всякой всячины по долгам брата раздал, но ни о какой посылочке для московских гостей он не заикался и никаких мне наказов на этот счет не давал.» «А ты припомни хорошенько,» — говорит. «Да что вы к нам пристали? — вмешалась жена. — Если б было что, мы бы отдали. А на нет и суда нет.» «Суд есть, — говорит тот, — и еще какой. Твой братец предупреждал меня, что ты упереться можешь, он Христом-Богом заклинал тебя посылочку мне отдать.» «Да не знаю я, о чем вы толкуете, — говорю я, — может, если б вы мне приметы назвали, подробности, я бы сообразил…» «Слушай, дед, — говорит он, — мне некогда твой лепет слушать. Мало того, что в глушь пришлось тащиться и с тобой цацкаться…» — и скривился он так, брезгливо вроде, а взгляд у него все такой же, нехороший. «Не пойму я, чего вы злитесь, — говорю я. — Я ж готов вам поспособствовать, чем смогу. Честное слово, я без всякого понятия, что за посылочку вы с меня требуете. Расскажите хоть, как она выглядит. Может, в памяти и всплывет.» «Так уж трудно было тебе запомнить? — хмыкнул он. — Хорошо, давай вместе освежать твою память.» «Давайте,» — говорю я, а сам чувствую, что братец на меня какую-то беду накликал — отбрехался, небось, за какие-то свои делишки, и все ему как с гуся вода, а мне теперь расхлебывай. «Что такое сторожевая книга, знаешь?» — говорит он. «Ну да, говорю, была у брата такая книга, навроде амбарной. Там записи и документы подколоты всякие — где что на складах имеется и кому что выдано по бумаге, если, значит, с мандатом на какие-то вещи приехали, и кто по каким документам получал… Только проку от этой книги было мало. На складах все забито наобум, и добра много неучтенного, и не приезжал никто из центров вещи по накладным получать, и брат мой не открывал эту книгу вовсе.» «И где она хранилась, эта книга? — говорит гость. — У тебя?» «Почему у меня, — говорю я, — брат ее при себе держал, и говорю вам, без пользы эта книга, она по состоянию чуть ли не на сорок первый год все описывала.» «С пользой или без пользы — не тебе судить, — говорит гость. — Давай сюда книгу.» «Да откуда ж я ее возьму?» — говорю я. «Ах ты, гнилой сучок! — воскликнул он. — Он мне еще перечить будет!» и — гляжу — пистолет уже у него в руках; встал, подошел ко мне, ткнул дулом мне под ребра. «Ты что, так тебя и так, не понимаешь, что шутки кончились?» — говорит. Тут моя жена заголосила и кинулась к нему, повисла на нем. Он ее стряхнуть хотел, пистолет у него заскользил, да при этом он курок и дернул. Так, думаю, не нарочно — жена-то, моя, может, и больше него виновата была. Но она ж тоже дурного не хотела — защитить меня кинулась… Да, а я, значит, на пол со стула свалился, и все мое сознание помутилось, ненадолго. Как прочухался, так, значит, я на лавке у стены сижу, и жена меня перебинтовывает, а этот молодчик так с пистолетом и стоит. «Ну, всплыло у тебя в памяти?» — спрашивает. «Не знаю я, почему мой брат вас ко мне направил, — взмолился я. — Нет у меня этой книги и никогда не было. Хоть режьте, хоть убивайте. Помню ее, замызганную такую — не то тетрадку, не то журнальчик, — на полке в караулке у брата лежала. Но мне он никогда ее не передавал.» «И где, по-твоему, она может быть?» — спрашивает гость. «А кто ее знает? Может, так в караулке и лежит, — отвечаю я, — а может…» «Что — „может“?» — он весь подобрался и словно уши навострил. «Может, он ее в своем личном тайнике отложил, которым позволил мне пользоваться.» «И где этот его личный тайник?» — спрашивает гость. «А в барской усадьбе, — объясняю я, — да и не тайник это вовсе, в том смысле, что особо там ничего далеко не спрятано. Он мне сказал, что просто в одной из комнат третьего этажа сложил, куда с улицы подсмотру нет и куда никто забираться не вздумает, даже если случайно в усадьбу и залезет. Может, он имел в виду, чтоб я вас в усадьбу отослал, к этому его запасцу. Но там ли сторожевой журнальчик или нет, я не знаю. Если не там, то я уж точно без понятия, где он может быть.» «Значит, или в караулке, или в барской усадьбе, — говорит гость. — Хорошо, проверим, и смотри, чучело огородное, если ты меня за нос водить вздумал…» Тут и я, и жена стали слезно уверять его, что за нос не водим. Он усмехнулся и говорит: «Ладно, на то похоже, что твой брат действительно тебя малость подставил. Но, сам видишь, ты сообразил, что он мог иметь в виду, когда припекло. И запомните — вы меня не видели и о разговоре со мной никому ни слова. Я быстро узнаю, если вы кому расскажете, и тогда тебе точно конец. Насчет ранения своего набреши, что хочешь, если скрыть его не удастся, но чтобы обо мне и о нашем разговоре — ни словечком». Повыспросил он еще, как лучше добраться до караулки и до барской усадьбы, и ушел. Мы ни живы, ни мертвы были, долго в себя приходили, уснуть не могли. Под утро только и вздремнули. А утром я вылез из дома голову проветрить и нервы остудить, и тут сразу эта катавасия началась, когда меня во второй раз чуть не покончили…