По ту сторону жизни

Орудовавший кочергой в печи Карп обернулся и хмуро посмотрел в его сторону. Продольные морщины на лбу придали его лицу отвратительное, зловещее выражение. Глаза смотрели с недоброй холодностью.

— Знаешь, а я тебя вспомнил, — сказал он. — Ты до революции служил в Верхнеудинске судебным приставом?

На лице у Кузьмы не дрогнул ни один мускул.

— Да, служил, — не стал отпираться он.

— Потом в охране атамана Семёнова кантовался?

— И у него послужить пришлось, отбрёхиваться не стану.

— А потом ты исчез и дом свой бросил?

— Оставить было не на кого, — вздохнул Кузьма. — Родители умерли, царство им небесное, а братьев, сестёр и другой родни у меня не было.

— А мне этот дом по наследству достался, — усмехнулся Карп. — После тебя в него родители мои вселились и жили тут, пока я сидел.

— Сиделец, значит, ты, — вздохнул Кузьма. — А за что? Можешь не отвечать, если не хочешь. После Гражданской всех подряд в лагеря рассаживали — и красных, и белых. И большей частью ни за что, так ведь?

— Наверное, — пожал плечами Карп. — Я и за Семёнова воевал, и за красных пришлось тоже. А сел как «враг народа», вот как бывает. Вроде бы и за дело, вроде бы и не за что. Я советскую власть и сейчас, мягко сказать, недолюбливаю, чтоб ей пусто было! Теперь вот охотой промышляю и стараюсь больше времени в тайге проводить, чтобы не загреметь обратно в лагерь с чьей-то подачи. А сейчас мне ненадолго отлучиться надо, а когда вернусь, постараюсь исправить столь нерадушную встречу. Думаю, нам не помешает глоток-другой самогона и лёгкий ужин, как считаешь?

— А что, отказываться не буду, — кивнул Кузьма. — Скажу честно, я как волк голодный.

— Тогда наберись терпения и жди, я скоро…

В ожидании хозяина Кузьма обследовал дом и даже заглянул за печь на всякий случай. Языки пламени от лампы плясали на стенах, отбрасывая уродливые тени на предметы, находящиеся в комнате, искажая их до неузнаваемости.

— Милости прошу к столу, — незаметно появился на пороге Карп, откупоривая бутылку. — О ночлеге не ломай башку. Я постелю тебе на кровати за печкой…

* * *

Выпитый самогон развязал языки. Кузьма и Карп беседовали долго, о разном. Но, словно договорившись, не расспрашивали друг друга о прошлом, а всё больше вели речь об Улан-Удэ, сравнивая его прошлое с настоящим.

Кузьма внимательно слушал собутыльника и удивлялся тому, как расстроился и похорошел город.

«Как же так, — думал он, — я целый день ходил по Верхнеудинску, но почему-то не заметил его новоявленных прелестей?»

Ближе к полуночи речь захмелевшего Карпа стала бессвязной, и Кузьма решил лечь спать.

«У меня теперь много времени, и я осмотрю город более внимательно, — подумал он, укладываясь в кровать. — В первую очередь надо навестить могилы родителей и… Придётся вернуться к своим „родственничкам“, чтобы забрать документы. Пусть и фальшивые, но документы, без них никуда. Да и денег по возможности прихватить не помешало бы… Без них тоже не прожить ну никак…»

Он задремал, так и не решив, когда навестить «родственников», а ночью проснулся от скрипа двери.

«Что это? — подумал, вскакивая, Кузьма и спешно натягивая одежду. — Подлюга Карп куда-то намылился? Уж не за городской ли милицией, козёл безрогий?»

С револьвером в руке он поспешил к окну, но ничего через него не увидел. Карпа в доме не было.

«Выходит, и мне пора уносить ноги, — подумал он, натягивая сапоги. — Надо поспешить и уходить другой улицей… Хорошо, что я не новичок в этом городе…»

Прихватив плащ, который он нащупал на вешалке, Кузьма метнулся в сени, но дверь оказалась запертой. Тогда он распахнул окно и выбрался наружу.

«Идти мне некуда, — подумал он, шагая по улице. — Придётся навестить „родственников“ прямо сейчас…»

Кузьма тихо подошёл к дому Семёновны, ловко перемахнул через забор и, крадучись, будто вор, приблизился к сеням.

Дверь оказалась незапертой. Сжимая в руке револьвер, он тихо вошёл в сени и осторожно приоткрыл дверь.

Старухи Семёновны он не увидел, зато услышал нечто такое, от чего замер на месте. Из комнаты доносились голоса, и то, что Кузьма услышал, не укладывалось в сознании! Люди, которых он ещё недавно принимал за Маргариту и своего сына, оказались не теми, за кого себя выдавали.

Суть беседы этих двоих представлялась не вполне ясной. Понятно было лишь то, что говорили они о нём, о Кузьме, но Дмитрий вместо привычного «папа» говорил «Малов». «Почему он называет меня по фамилии? Почему?» — оторопел Кузьма, но дальнейшее потрясло его ещё больше. Дмитрий обращался к Маргарите не как к матери и называл её другим именем — Маша. Он говорил, что устал ломать комедию и что пора «кончать это дело».

Кузьма слушал и не верил. Ещё минуту назад он радостно предвкушал, как распрощается со своими «родственничками» навсегда, но теперь, в одно мгновение потеряв «семью», которая оказалась лишь миражом, не испытывал ни малейшей радости. Вместо этого Кузьма чувствовал гнев и глубокое разочарование.