По тундре, по железной дороге: и вновь звучат блатные песни!

Увы, более точно ничего о происхождении «азовских басен» сказать пока нельзя. Разве что одно: до 1912 года подобной присказки об «азовских баснях» не зафиксировано. Так что — будем продолжать поиски. Одно несомненно: «Азовский банк» и «азовские басни» связаны между собой и смыслом, и топонимическим отсылом. Вряд ли такая перекличка случайна.

«Неправильные» куплеты

Позволю себе небольшое, но важное замечание. Тот текст баллады, который приведён в сборнике Цеховницера и повторён нами в настоящем очерке, по сути, не является блатным, уркаганским. Такая переделка могла существовать лишь в 1920-е — начале 1930-х годов. И наверняка в таком виде бытовала не в уголовной, а в дворовой городской среде.

Позволим себе небольшой исторический экскурс. Издревле на Руси словом «вор» именовали не высшую касту уголовного мира и даже не обычных «крадунов». Банальные разбойники и прочая уголовщина назывались «татями». Помните присказку — «аки тать в нощи»? Вот это — о них. А вот словом «вор» клеймили (и в переносном, и в прямом смысле — выжигая эти буквы на лбу и щеках) политических преступников — мятежников, предателей, а также тех, кто «выступал против порядка правления», избирая объектами преступлений государственные органы и чиновников. К таковым «ворам» можно отнести Пугачёва, Разина, Болотникова и других героических живодёров. Впоследствии обе эти категории большевики подведут под 58-ю «политическую» и 59-ю «бандитскую» статьи. В Уголовном кодексе РСФСР 1926 года только они две были «расстрельными». А в период Смуты, Семибоярщины и прочих кровавых забав «воров» предпочитали всё больше четвертовать да сажать на кол. Ну, это уже — вопрос вкуса…

В «Списке с скаски, какова сказана у казни вору и богоотступнику и изменнику Стеньке Разину» предводитель казачьего восстания постоянно именуется «вором», а его преступления — «воровством», хотя речь идёт о грабежах и убийствах. Подробно перечисляются злодеяния Стеньки, причём рассказ обильно пересыпается определениями «вор», «воровство», «воровской», «своровали», под которыми разумеются смута, государственное преступление, измена:

«Вор и богоотступник и изменник донской казак Стенька Разин!

В прошлом году, забыв ты страх божий и великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича крестное целование и ево государскую милость, ему, великому государю, изменил, и собрався, пошел з Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие пакости починил, и патриаршие и монастырские насады[31], и иных многих промышленных людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил и многих людей побил…»

Или вспомните у Пушкина в «Капитанской дочке» разговор коменданта Белогорской крепости капитана Миронова с Емельяном Пугачёвым: «Пугачёв грозно взглянул на старика и сказал ему: “Как ты смел противиться мне, своему государю?” Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: “Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!”»

В Смутное время после смерти Бориса Годунова, когда в Московское царство хлынули войска из Польши, пытаясь посадить на трон Московии то одного, то второго самозванца, их поддержали жители южных окраин — Северской земли, недовольные центральной властью. Мятежные города, предавшие родную землю, вошли в поговорку: «Елец — всем ворам отец», «Орёл да Кромы — первые воры», «Ливны ворами дивны» и. т. п. Под «ворами» подразумевались исключительно мятежники и предатели.

Со временем слово «вор» изменило своё значение: так стали называть не политического преступника, а обычного, бытового уголовника — от карманника до грабителя. Не в последнюю очередь подобная перемена связана с тем, что значительная часть мятежников, принявших сторону самозванцев, представляла собой отборный уголовный сброд либо безжалостных сорвиголов-«порубежников». Между теми и другими различия были довольно условными. Поэтому вор, разбойник и тать слились в русском сознании в одно целое.

А к началу XX века в преступном мире «вор» стал не просто определением всякого жулика да грабителя, но скорее синонимом профессионального преступника, неким чуть ли не «кастовым» определением. Таким вором был, скажем, Васька Пепел, которого вывел в пьесе «На дне» Максим Горький. Вот как он характеризовал себя:

«Мой путь — обозначен мне! Родитель всю жизнь в тюрьмах сидел и мне тоже заказал… Я когда маленький был, так уж в ту пору меня звали вор, воров сын…

Я — сызмалетства — вор… все, всегда говорили мне: вор Васька, воров сын Васька! Ага? Так? Ну — нате! Вот — я вор!.. Ты пойми: я, может быть, со зла вор-то… оттого я вор, что другим именем никто никогда не догадался назвать меня…»

Конечно, это были ещё не те «воры в законе», которые сегодня представляют собой замкнутый преступный клан. Речь шла скорее о личностной самоидентификации, причислении себя к «цеху» профессионалов, в отличие от случайных людей, попавших в криминальный мир.