По тундре, по железной дороге: и вновь звучат блатные песни!

А далее Весник комментирует случившееся:

«Я представил его к ордену Славы и первый раз видел, как он плакал! Навзрыд!

Убеждён, что Вася в преступный мир не вернулся. Свою целительную роль сыграли доверие и поощрение».

Я рад бы разделить мнение Евгения Яковлевича. Однако душу мою терзают смутные сомнения… Уже из рассказа очевидно, что герой Вася не оставил своих прежних замашек. Для него отрезание чужой головы было поступком совершенно естественным, вроде намазывания масла на бутерброд. В самом деле: нужно доказательство — получите! Так же естественно зарезать человека, который чем-то мешает, не то сказал или не так поступил. На этот счёт у блатарей существует ёмкая поговорка: «Ему человека зарезать — как высморкаться»…

Так что присказка об оторванной голове — не столько гипербола, гротеск, сколько реальное отражение мировоззрения уголовников.

Учитывая это, можно понять и эвенков, якутов, чукчей, ненцев и прочих северных аборигенов. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» отмечал:

«Когда-то… якуты хорошо относились к заключённым и брались: “Девять солнц — я тебя в Хабаровск отвезу”. И отвозили на оленях. Но потом блатари в побегах стали грабить якутов, и якуты переменились к беглецам, выдавали их.

Враждебность окружного населения, подпитываемая властями, стала главной помехой побегам. Власти не скупились награждать поимщиков (это к тому же было и политическим воспитанием). И народности, населявшие места вокруг ГУЛАГа, постепенно привыкали, что поймать беглеца — это праздник, обогащение, это как добрая охота или как найти небольшой самородок.

Тунгусам, комякам, казахам платили мукой, чаем, а где ближе к жилой густоте, заволжским жителям около Буреполомского и Унженского лагерей, платили за каждого пойманного по два пуда муки, по восемь метров мануфактуры и по несколько килограммов селёдки. В военные годы селёдку иначе было и не достать, и местные жители так и прозвали беглецов “селёдками”. В деревне Шерстки, например, при появлении всякого незнакомого человека ребятишки дружно бежали: “Мама! Селёдка идёт!”»

Другими словами, и усилиями власти, и усилиями самих уголовников представители народов Севера стали рассматриваться беглецами исключительно как враги. Власть умело стравливала одних с другими:

«Советская власть не только стала сурово наказывать беглецов, но и запугивать население за оказание им помощи, а вскоре, используя неотъемлемую черту социализма — обнищание народных масс, были установлены заманчивые премии за убийство беглецов… В результате беглец считает, что если он не убьёт заметившего его человека, то тот непременно убьет его» (Жак Росси).

Сомнения беглецов были небезосновательны. Даже гостеприимный хозяин легко мог оказаться безжалостным убийцей. Николай Добротворский в очерке «Как бежали из колымских лагерей» пишет: «Среди бывших сидельцев Колымы ходит рассказ о добром чукче, который всегда с радостью приглашал к себе в ярангу погреться беглого зэка. Поил его чаем, отогревал. А потом уже спящему гостю садил пулю в лоб. Так и зарабатывал себе на хлеб, охотясь за головами».

Впрочем, порою аборигены оказывались более «гуманными» и «цивилизованными», доставляя трупы беглецов, что называется, в целости и сохранности. Екатерина Матвеева в «Истории одной зечки» описывает соответствующий эпизод — речь идёт как раз о воркутинских лагерях:

«У ворот стояла упряжка оленей и длинные ненецкие сани… На крыльце в малицах и пимах сидели двое ненцев и ели сырое мороженое мясо. Ловко и быстро орудуя маленьким ножичком у самых губ, ненец отрезал кусочки.

…На длинных и узких санях лежала поклажа, привязанная в несколько раз сыромятными ремнями. При свете фонаря в санях что-то тускло поблёскивало, как кусочек стекла на земле.

“Что это они везут такое?” — полюбопытствовала Надя и нагнулась над поклажей. И тут же в ужасе отшатнулась. На неё смотрел человеческий глаз. Взглянув ещё раз, она увидела, что на санях лежат два человеческих тела. Не помня себя от страха, она бросилась в пекарню. Мансур широкой деревянной лопатой высаживал готовые буханки из печи.

— Кто это у них?! — завопила она, влетая в дверь… — Два человека там, у них в санях!

— Были два человека, а теперь два чурбана!

— Замёрзли?

— А ты как думаешь? Сто тридцать километров от самого Карского по морозу пёрли связанных?

— Зачем их связали? Кто они?

— Ну? Чего ты? Заключённые это. Беглые, поняла? Вышли на стойбище к чумам, обрадовались, домой пришли! А их поймали — теперь в милицию сдадут. Спирт, табак, чай, сахар получат. И денег дадут, мануфактуру. Неплохо?

— Как же можно! Они ведь живые люди! — воскликнула потрясённая Надя.

— Маленькая, глупенькая ты ещё, сестричка! Сама подумай, кто пустится в побег? Долгосрочник, верно? А кто долгосрочник? Убийца, бандит, за тяжкие преступления, верно?

— Нет, неверно! Сколько у нас женщин сидят с большими сроками!

Мансур присвистнул:

— Скажешь тоже! Сравнила! То политические, люди образованные, знают хорошо, что за побег получат.