По воле Персеид

Было тяжко читать даты чьих-то рождений и смертей, порой с совсем небольшой разницей между двумя числами. Я не вытерпела и двинулась быстрее. В какой-то момент я приподняла голову и неприлично расхохоталась, обнаружив, что почти повсюду висят камеры видеонаблюдения.

Еще добрых десять минут продолжала я поиски, хотя колени мои уже пылали от ползания по ковру в джинсах. И, когда я села по-турецки, чтобы немного передохнуть, я наконец-то ее увидела. Перед урной стояла его фотография, где он улыбался, показывая фотографу луковицу цветка. Я снова встала на четвереньки и наклонилась к нише, упершись локтями в пол, уткнулась в стекло носом и громко произнесла:

– Так вот ты где!

Потом снова села и от души расплакалась. Когда я почувствовала, что уже могу разговаривать, я вернулась в прежнее положение, прижавшись лицом к стеклу, чтобы быть как можно ближе к снимку.

– Постарела я, да? Уже 39 стукнуло. Скоро, папа, тебя нагоню. Странно, как будто говорю с ровесником. Хотя ты мой отец. Ты видел, как я тогда бежала? Два километра я пробежала за тебя. С тех пор прошло уже девять лет. Я тогда говорила, что простила тебя за то, что ты решил уйти так рано. Но с годами я поняла, что все не так просто. Я часто думаю, почему ты так поступил. Что я могла тогда сделать, чтобы удержать тебя? Давно ли ты об этом думал или решился внезапно?

Я ненадолго замолкла, все так же не сводя глаз с фотографии.

– Меня уже несколько месяцев это преследует – каждый раз, когда вижу в зеркале свою улыбку, когда вгрызаюсь в яблоко, чищу зубы, покупаю зубную нить. Я думала, что уже смогла забыть, но вот опять оно лезет в голову. Ты помнишь?

Я остановилась и резко села: мне почудилось, что рядом кто-то ходит. Подняла глаза на окно – увидела, что это от ветра бьется о стекло ветка, тут же снова склонилась и продолжила.

– Помнишь, как ты однажды поздно вернулся с работы, так что я уже была в кровати, и ты подошел на меня посмотреть? Я села, чтобы обнять тебя, а потом сказала, что от тебя пахнет духами, как от тети Клэр. И ты дал мне такую сильную пощечину, что у меня выпал молочный резец. Зуб-то не жалко, он и так уже шатался, но у меня еще и кровь из носа пошла. Помнишь? Я спросила, прилетит ли теперь за ним зубная фея, а ты закричал, что нет никаких чертовых фей, что это все хитрые выдумки, чтобы из родителей деньги тянуть.

Я немного отодвинулась и ударила ладонью по стеклу.

– Ты помнишь?! Когда вбежала мама, ты сказал, что я плачу, потому что у меня выпал зуб. И посмотрел на меня такими глазами, что я поняла: рассказывать нельзя. Помнишь, как ты зашел ко мне через день, извинился и дал пять долларов? Сказал, что это будет наш секрет. Черт тебя подери! Мне же было всего семь, папа!

Я заревела в голос. Встала и прошлась, пытаясь успокоиться. Вернувшись к ячейке, я снова примостилась у стекла в позе сфинкса и устремила неподвижный взгляд на фотографию, смотря ему прямо в глаза.

– А потом к нам летом приехала тетя и, вылезая из бассейна, всполошилась, потому что не могла найти свой медальон. Маме она говорить не хотела, чтобы лишний раз не беспокоить. И кому, как ты думаешь, поручили его искать? Я два дня напролет ползала по земле под палящим солнцем, перерыла каждый сантиметр. Ты тогда уезжал по делам и не можешь этого помнить.

Я порылась в кармане пальто и достала медальон.

– Полюбуйся-ка, что теперь всплыло. Тетя нашла его в старом доме: новый хозяин передал ей твою зеленую коробочку и медальон в придачу. Нашел его на земле. Она сказала, что он мой.

Я ненадолго замолкла, как бы давая ему возможность ответить и подобрать себе оправдания.

– Серьезно, ты подписал бы медальон своим именем, если бы дарил его мне? Когда я единственный раз обратилась к тебе «Лоран», ты сказал никогда больше так тебя не называть. Что для меня ты просто папа.

Я рассмеялась.

– В хорошую же семейку я попала. Секреты, ложь, измены, побои. Ты правда думаешь, что я верила маме, когда у нее под глазом был синяк и она в очередной раз пыталась скормить мне историю про коварную дверцу шкафа? Думаешь, я не знала, что делается в мое отсутствие, когда приходила из школы и видела тебя в разодранной рубашке и разбитых очках? В маме жила душа дикого зверя. И ты злился, что не можешь ее приручить. Я знала, что она убьет тебя, если узнает, что ты меня бил. Потому-то я ничего не сказала. Чтобы ты не оказался здесь раньше времени.

В стороне опять что-то зашумело, и я обернулась, прислушиваясь. Но я уже слишком увлеклась, чтобы встать и уйти, опасаясь, что меня услышат. Поздоровавшись с посетительницей, которая направилась в другую часть колумбария, я снова припала к стеклу и зашептала:

– А знаешь, что хуже всего? Как бы я ни пыталась его заглушить, внутри меня до сих пор звучит голос маленькой девочки, которая по-прежнему пытается найти причины твоей жестокости. Как будто это извинит тебя за то, что ты мне врезал рукой, а потом еще и словами ударил! По крайней мере женщина, которой я стала, понимает, что эта маленькая девочка все еще не пережила травму.