По воле Петра Великого

А у реки крестный ход снова построился прежним порядком и торжественно, медленно, с митрополитом и Гагариным во главе, двинулся за войсками, при пении хора, под перезвон колокольный. Сзади духовенства и властей гражданских шёл почётный караул, а затем, теснясь ещё позади и по бокам, тянулись толпы от реки к собору, посмотреть, что будет ещё там.

В ожидании шествия в ограду храма и в самый собор не пускали никого, чтобы не было давки. Казаки цепью стояли у входов и вдоль ограды, чтобы через неё не перелезали смельчаки зеваки.

Только кучка почётных граждан, — стариков и женщин, которые боялись попасть в давку у реки, — стояла у паперти собора, внутри охранной цепи казаков.

Когда духовенство и главное начальство, следующее за Гагариным и Иоанном прошли в храм и заняли там свои места, первыми вошли за ними эти избранницы и избранники, причём женщины, по обычаю, заняли левую сторону и в первые ряды стали те, чьи мужья занимали самое важное положение в городе.

Почти все они одеты были по регламенту Петра, по-немецки, только на старухах темнели прабабушкины кики и повойники и тяжело обвисали широкими складками шубейки, однорядки, телогрейки, под которыми надеты были старинные сарафаны, уродливо опоясанные под мышками.

Церковь сияла огнями, как на Пасху. Были зажжены все толстые, «ослопные» пудовые свечи, все лампады... А когда пустили народ, у каждой иконы засверкали сотни маленьких свечек, вставленных в свещники или просто прилепленные у подножия иконы к бортикам лампад и подсвечников, в которых горели «ослопные» свечи-великаны.

Но постепенно, по мере того, как наполнялось всё помещение собора, от жаркого дыхания пятисот человек, одетых в тёплые одежды, воздух стал густеть и свечи, лампады горели всё тусклее... Языки пламени, раньше золотисто-жёлтые, стали казаться красноватыми. Лица у всех краснели, залитые потом...

Вокруг возвышенного места, приготовленного для Гагарина и покрытого ковром, как и митрополичье, было немного попросторнее.

Во-первых, военное и гражданское начальство, стоящее кругом губернатора, старалось оставить свободным небольшое пространство вокруг этого заветного места и свирепо оглядывалось на тех, кто, стоя позади, решался хотя бы невольно, под общим натиском, продвинуться ближе, чем следует. А кроме этого, и сама толпа всеми силами сдерживала своё общее, ритмическое колыхание, с таким расчётом, чтобы не стеснить группы начальства с «самим» во главе.

И князь стоял на виду у всех, в расшитом, золотом, парчовом кафтане, в шёлковом камзоле и штанах, с орденами, усыпанными бриллиантами, опираясь на трость, тоже сверкающую драгоценными каменьями. Пышные кружевные манжеты и жабо, в которых тонула голова, дополняли наряд нового губернатора.

Сильная жара и духота быстро утомили Гагарина, как человека тучного, со слабым сердцем и с признаками одышки, растущей что ни год. Лицо его, сперва красное, даже побледнело. Он грузно облокотился на аналой, стоящий перед ним.

Торжественное архиерейское богослужение, поражающее своим великолепием и блеском тоболян, не занимало князя, который видел блеск московских и питерских богослужений.

Очень верующий, даже склонный к старинным формам и обрядам церкви, он не придавал в то же время большого значения таким официальным службам и, помолясь про себя сначала и поблагодарив Бога за своё благополучное прибытие, стал разглядывать окружающих, особенно толпу богато разряженных женщин, старых и молодых, пестреющую напротив него.

Ещё раньше, воеводствуя в Нерчинске около семи лет, то есть до 1700 года, Гагарин бывал в Тобольске проездом в Москву, гостил здесь и, как женолюб, особенно приглядывался, изучал тоболянок, имел много приключений и в этом городе, как во всех других, куда ни попадал, хотя бы на короткое время.

И сейчас ему забавно было видеть знакомые лица прежних красавиц — «хорошуний», по-здешнему — постарелыми, увядшими, несмотря на густые белила и румяна, которыми, по обычаю, все женщины покрывали, как маской, лицо, особенно выходя из дому, являясь в люди. А рядом он видел их дочерей, уже замужних и размалёванных или ещё не так сильно накрашенных, по девическому обычаю. Наружностью дочери напоминали своих матерей в их молодую пору, будили колючие воспоминания в усталом сластолюбце, тревожили его воображение позабытыми ощущениями и образами, далёкими картинами, вызывали в нём трепет новых стремлений и желаний: изведать и с дочерьми те радости, которые матери дарили ему десять-двенадцать лет тому назад... Породистые, рослые, грудастые и широкобёдрые, эти девушки и молодые женщины не отличались особой красотою. Черты их лиц грубоватые, выражение тупое, как у коровы, ждущей лакомого корма, не могли удовлетворять такого разборчивого знатока женской красоты, как Гагарин.