По воле Петра Великого

   — Ну, проехали мы втроём ночью мимо слободы; а на зорьке и вернулись, словно бы от Каинска едем, от Тары... А тут, у погоста, и на Сысойку наткнулись. Вот мой Гирибдоска и давай лопотить, што на пути запоздал, затомился. Не можно ли где передохнуть?.. А усадебка-то вдовы-просвирни и тута. Батрак-то и говорит: «Тута пристать можно!» А мы и рады. Мой Гирибдоска в горнице спать улёгся. А я уж и не сплю. По двору шнырю, то коням сена дам, то што... И всё слухаю... А тут и поесть собрали. Кличут меня. А я — глухой, вестимо, как пень стою... Подошла вдова, пальцем в рот себе тычет, меня манит: мол, есть иди! Я пошёл. А оба-то разбойника видят, што немой и глухой тута, свою речь смело повели. Не прикончить ли нас всех троих?.. «Купец-де с икрой, поди!» Это Клыч бает. А Сысойка ему на ответ: «Не стоит! Деньги отвозил бусурманин, сам сказывал-де мне. А теперя опять в Тоболеск вертается за новыми рублями, товар скупать. Он сюды и заглянет, гляди. Тогда иное дело. А теперь — скорее надо самим в Тоболеск добываться, самоцветы продать!» Я слушаю, всё смекаю. Они нонче на зорьке верхами сюды покатили. И мы свою снасть наладили, в сани, да почитай следом за ими. Тута я выследил, куды их понесло. Знаю я этого никанца. Там мы, коли што, и сцапаем голубчиков поутру! А теперь — поспешать за главной птахой надоть!.. Пока псы сторожа евонные не повернули к слободе!..

   — Разумно всё! Ждать просто не мог я от тебя прыти такой, Петрович. Сказал раз — и снова говорю. Не сиди долго в Питере, как поедешь, ко мне поспешай. А я моё слово тебе говорю: счастье своё найдёшь тута!..

   — Батюшка!.. Милостивец! — кувыркнулся тут же лбом в ковёр обрадованный Нестеров. — Да за што милость такая! Я по правде твоему светлому сиятельству служить рад безо всякой корысти алибо што там!.. Одно слово твоё милостивое — и довольно рабу твоему вековечному!..

Снова кувыркнулся приказный, отдавая земной поклон, и ринулся к руке вельможи, но сильно стукнулся обо что-то острое и твёрдое, что было протянуто ему в этой руке.

   — Вот, возьми пока! — сказал Гагарин, невольно улыбаясь при виде того, как Нестеров отчаянно потирал себе лоб, разбитый почти до крови. — Это тебе за труды на память! Не взыщи на малости. Много больше получишь, как дело повершишь!

Просияло лицо Нестерова, он и про боль забыл. Глазки загорелись и жадно впились в то, что подавал Гагарин, словно он не решался сразу взять в руки ценный дар.

   — Не стою я, милостивец! Да за што так жаловать изволишь раба твоего последнего! — причитал Нестеров, не сводя горящих глаз от большой серебряной табакерки, лежащей на ладони у князя, такой тяжеловесной, что она оттягивала маленькую, холёную руку вельможи. — Не мне такие дары от тебя брать, государь ты мой пресветлый!..

   — Но, но, бери, что там! — повторил князь. — Есть же у тебя тавлинка, видел я.

   — Есть, есть! Как не быть! — проворно выдернул плут из-за пазухи берестяную тавлинку, грубо украшенную тусклым узором из потёртой фольги. — Грешен, потребляю это зелье чёртово! Уж не взыщи!..

   — Чего взыскивать-то? Сам потребляю... Хотя бы и не след, согласно Писанию. Ибо из крови блудницы то зелье выросло... Да, Бог простит и мне, и тебе по немощи нашей человеческой. Ну, давай-ка сюды твою... Так!..

И тавлинка, поданная князю, очутилась у него в двух пальцах. Брезгливо морщась, он швырнул её в пылающую печь, у которой сидел в своём любимом глубоком кресле. Крышка раскрылась, табак просыпался в огонь и ярко вспыхнул, разливая резкий запах, присущий дешёвому сорту. Но скоро этот запах был унесён воздухом в трубу.

   — Ну, а теперь бери новую! — улыбаясь, повторил Гагарин. — Только, гляди, табаку не просыпь!..

Дрожащей рукой, краями пальцев взял было Нестеров подарок, но табакерка, слишком тяжёлая почему-то, вырвалась и упала прямо на полу кафтана приказного, лежащую на ковре. Крышка со звоном отскочила, и изнутри, мелодично звуча, просыпались кучей новенькие червонцы, положенные туда вместо табаку.

Онемел совершенно, окаменел от радости и неожиданности приказный; но потом снова получил дар голоса и движения.

   — Ми... ми... милостивец! — весь дрожа и кидаясь к ногам вельможи, забормотал осчастливленный бедняк. — Господи!.. Ручку... Нет!.. Ножки дай облобызать!

И, действительно, мокрыми поцелуями осыпал Нестеров бархатные сапоги, надетые на князе.

Тот с трудом, брезгливо вырвал ноги из рук холопа, спрятал их под кресло от липких, противных поцелуев.

   — Ну, ну... довольно! Будет! — почти строго остановил он приказного. — Собери-ка лучше свой «табак», чтобы не рассыпался совсем.

   — Слушаю, слушаю, отец родной! — собрав и сложив снова в табакерку золотые, отозвался покорно Нестеров. И, против воли, почти по пояс подлез под кресло, желая убедиться, не закатилась ли туда какая-нибудь монетка. Потом, также на четвереньках, вызывая смех у князя, обшарил ковёр кругом себя и, наконец, убедясь, что все червонцы на месте, снова по-собачьи присел у ног Гагарина, который заливался смехом вместе с Келецким, глядя на него.