По воле Петра Великого

Нестеров, приказный тут, с этими врагами, напавшими на сонного... Широкими полотенцами, как ребёнка, пеленают силача-есаула, теперь беспомощного, не опасного никому...

   — Дохой ево заверните!.. Так. А я все евонные потроха заберу! — распоряжается тот же Нестеров. Но тут выступает другой кто-то, повыше, потоньше станом, одетый в хорошую доху.

   — Я сам ве́зьму то вшистко! — не русским говором произносит этот другой. И собирает всё, что разбросано было кругом по скамье и на полу во время короткой, мгновенной борьбы между вошедшими и есаулом. В узел, в какое-то рядно завязаны вещи Василия. Роются под подушками, распороли их, разворошили сенник насильники... Стоя на ногах, поддерживаемый солдатами, извивается от злости есаул. Крикнуть было хотел, но в первую же минуту нападения толстую, мягкую тряпку какую-то плотно забили ему в рот враги. Воздух со свистом проходит сквозь трепещущие ноздри его... Глухие, дикие звуки клокочут в горле, в груди, не имея выхода через уста... Невнятно воет он, как смертельно раненный зверь, испуская задавленные, носовые звуки... Вот на полке, по стенам стали смотреть и ковыряться люди, словно ищут, нет ли где тайной похоронки, не спрятано ли чего.

Догадался есаул, что ищут враги, понял всё и неожиданно, нечеловеческим усилием, рванувшись всем телом, освободился из рук солдат, держащих его, но, спелёнатый по ногам и по рукам, потерял равновесие и грохнулся на грязный холодный пол, теряя сознание.

Обшарив всё кругом, убедясь, что рубин не спрятан в щелях или в какой-нибудь похоронке, Келецкий дал знак выносить Василия.

Широкие пошевни, стоявшие сначала далеко за усадьбой, у реки, теперь подкатили к бане. Нестеров, выйдя первым, стал усмирять и ласкать собак, заранее приученных к его подачкам. Псы затихли. Вынесли Василия, уложили, укутали дохой. Солдаты, Келецкий и Нестеров расселись, заполняя просторные пошевни, и бойко рванула вперёд горячая тройка сильных коней, неслышно погружая копыта в рыхлый, свежий снег широкого пути... А сверху мириадами падали мягкие, пушистые хлопья, словно желая получше замести след этой тройки, колею, проложенную полозьями в рыхлой снежной пелене, одевающей пустынную дорогу вдоль берега реки.

* * *

Утро чуть брезжить стало в небольшое окно, забранное толстой решёткою, когда очнулся Василий и начал оглядываться вокруг себя.

В толстой каменной стене пробито окно и довольно высоко, почти под самым потолком узкой и длинной комнаты, имеющей пустынный и печальный вид.

Есаул сразу догадался, где он. Это — застенок, комната для допроса и пыток при палатах губернатора, при его канцелярии. Не раз приводил сюда Василий на мучения людей... И вот сам очутился в этих стенах и не как судья, а как подсудимый... Понял всё казак. На себя поглядел. Сняты лишние путы с него. Не сдавлена по-прежнему грудь, кляп вынут изо рта. Но кричать бесполезно. Стены толсты, людей близко нет. Окно на пустырь глядит, где тоже не бывает никто... А и услышат его крики, так прочь кинутся... Никому и на мысль не придёт бежать на помощь тому, кто попал в этот страшный покой... Руки по-прежнему крепко связаны у него широкими полотенцами, чтобы не было больно, как от верёвок, врезающихся в тело. И ноги также спутаны.

Неожиданно мелькнула мучительная мысль.

«Да не отобран ли уже у него драгоценный клад?.. Тут ли он?.. Не обронен ли дорогой!..»

Кое-как спустив ноги со скамьи, на которой лежал, Василий изловчился и сел. Поглядел кругом, послушал. Всё тихо. Никого. Только темнеют в углу станки для пыток, блок и верёвки дыбы свешиваются со сводчатого потолка. Поёжился Василий, но сейчас же отвёл взгляд от неприятных предметов и осторожно прислонился затылком к грязной исцарапанной стене, пошевелил головой, не отнимая её от твёрдой стены...

«Здесь!.. Не потеряно, не взято сокровище!» — обрадовался есаул.

Он почувствовал твёрдость рубина, запрятанного под широкой повязкой, которою была обмотана его израненная голова.

Ночью, во время борьбы, повязка эта немного сдвинулась с места, на ней проступили пятна крови. И сейчас жгут все раны, словно раскрылись они там, под повязкой. Но и во время борьбы старался не потревожить повязки Василий, зная, что там хранится, завёрнутое в грязную тряпицу, пропитанную засохшею, почернелой кровью, чтобы никому и в ум не пришло, какой клад таится под этой тряпкой.

Что будет?.. Если ещё не обыскали его почему-то, то это сделают... Найдут...

Сознание снова стало мутиться у Василия при одной мысли, что лишится своего сокровища.

«Умру скорее, а добром не отдам!» — решил он про себя. И, закрыв глаза, затих.

Ожидать пришлось недолго.