По воле Петра Великого

Не успели налюбоваться вещами редкими, как снова появилась Агафья в горнице. Венок цветочный у неё на тёмных волосах, отчего ещё прекраснее стало лицо девушки. Плахта, корсетка украинская и свитка тонкого сукна, яркого кармазинового цвета, ловко облегает стройный стан девушки, её округлые, точёные бёдра и высокую, нежную грудь...

Сказочно хороша поповна в этом наряде... Пожирают её глазами все три гостя, а Гагарин — больше всех...

Пьян отец, но видит и смекает всё. И доволен.

   — А ну-ка, дочка, покажи, как пляшут у нас на Украйне!.. Ну-ка, утни гостям горлинку!.. А я тебе потренькаю на бандуре...

Пошёл, бандуру дедовскую принёс, настроил, ударил по струнам и припевает тут же...

Гой, дивчина горлица

До казака горнется...

А вiн обернётся,

До другой смiется.

Гопа, гопа, гопа-па!..

Играет, сам плечами шевелит, ногами притоптывает. И все гости за ним, даже Келецкий...

А глаза их так и прикованы к девушке, которая под звуки струн то павой плывёт по горнице, то кружится вихрем, постукивая красными каблучками своих сафьяновых сапожек, медными подковками...

Привстал, не вытерпел Гагарин, платочком помахивает, вот-вот вприсядку, по-русски, по-московски пустится, хотя бандура совсем другое выводит... Трубников тоже вскочил — красный, возбуждённый... Ногами притопывает, гикает... Не будь здесь князя, уж он бы знал, что делать... Но неудержимый порыв страсти, овладевший юношей, не смеет прорваться при Гагарине, который неспроста, конечно, заехал в усадьбу к попу салдинскому...

   — А где Сысойко? — вдруг вспомнил хозяин. — Вот он утнет так утнет гопака! Зови его! — крикнул в дверь отец Семён девке, которая как раз выходила из покоя, унося лишнее со стола.

   — Сысойко? — спросил Гагарин, что-то припоминая при этом имени. — Это кто же?

   — Батрак мой. Из наших краёв. Земляки мы... Плясать больно горазд... Вот увидишь, благодетель!.. Вот он! — указывая на входящего Задора, сказал поп. — Ну-ка, хлопче, потешь гостя дорогого... Спляши с дочкой... Пусть знают, как на Украйне люди веселятся. Ну!

И ещё круче, задорнее затренькал на бандуре.

А Задор, спокойный, невозмутимый на вид, низко поклонился Гагарину, изготовился, плечами повёл, дал выступить вперёд девушке, которая сразу оживилась при появлении друга, и вдруг, как орёл на добычу, кинулся за пляшущей девушкой, то вихрем проносясь вокруг, то обвивая её тонкий, сильный стан своей сильной рукой.

Лицо его, — безбородое, как у скопца, только с редкими усами, — обычно кажущееся немолодым, загорелось, помолодело. Глаза засверкали особой удалью и затаённой злобой. Если бы тигра можно было заставить плясать, он имел бы такой вид.

Но гости мало обращали внимания на танцора. Девушка сводила их с ума, тоже преображённая, трепещущая от страсти! Как птица, легко носилась она в танце, неутомимая, знойная, словно одержимая демоном сладострастия и пляски... Её возбуждение заражало гостей, и без того полных желаний.

Пляшет и видит всё это Задор. Вдруг остановился он в самом разгаре танца, поклонился ещё раз князю и быстро вышел.

Оборвал игру отец Семён. Остановилась Агафья.

Но гости и не возражали против такой неожиданной остановки. Слишком устали они глядеть и переживать то, что огнём наполняло им голову и грудь...

И словно рады были передышке. Даже хмель от вина ослабел, испарился у них из головы после этой опьяняющей, волнующей пляски.

* * *

Далеко за полночь окончилась пирушка, и на отдых разошлись хозяева и гости. Отец Семён под конец уже совсем опьянел, и его пришлось унести в чулан, где постлано было для него на этот раз. В боковушке, где спал обычно хозяин, Келецкого уложили. Трубникову постель устроили в той же горнице, где ужинали, составя рядом две широкие скамьи, покрыв их сенниками и периной.

   — А тебя, князь милостивый, уж не погневайся, прошу в моём покое почивать. Так батюшко мне наказывал. Тамо постеля получше и прибрано попригляднее... Уж не взыщи. Люди мы простые!.. Чем богаты, тем и рады! — говорила Агаша.

   — На твоей постели?! Да я вот уж, почитай, сорок дён, как приехал, тебя увидал, о том и мыслил: на твоей бы постели... — почти задыхаясь, негромко произнёс Гагарин, следуя за девушкой, которая сама со свечой в руке показывала ему дорогу в тёмных сенях.

   — Ступай! — вдруг обратился он к камердинеру, который до сих пор вёл осторожно под руку захмелевшего князя. — Иди себе, Иваныч! Я сам... Меня, коли что, хозяюшка поддержит... доведёт... А?.. Доведёшь? — кладя горячую, влажную руку на плечо девушки, спросил князь.

   — Доведу! — прошептала она, потупясь, косясь глазами на камердинера.

Но того вдруг и видно не стало, словно исчез, провалился он, так быстро юркнул верный, сметливый слуга в ближайшую дверь.