По волнам жизни. Том 2

Так же их возмущали заявления Словцова о том, что он убедился, будто в чувствовании физической боли женщины значительно менее чувствительны, чем мужчины.

Словцов был удобным соседом в общежитии, покладистым и крепко и спокойно спавшим по ночам; поэтому сожительство с ним в одной комнате трудным не было.

Через короткое время после этого пришло из Петрограда известие о его смерти.

Коммунисты

Их перебывало немало, почти исключительно евреев, причем, за единственным исключением, никто из них не имел отношения к научной работе.

Этим единственным исключением был некто Лившиц, противный толстый еврей, кучерявый, с круглым лоснящимся лицом. Он считал себя математиком и впоследствии получил соответственный пост в научном коммунистическом мире. Говорил он звонким, очень резким голосом, действующим на нервы.

О себе рассказывал, что был в Херсоне одним из виднейших коммунистических деятелей. Во время захвата Херсона белыми был захвачен, посажен в тюрьму и приговорен к расстрелу. Но с расстрелом как-то замешкались, а к Херсону стали приближаться красные. О нем сначала как будто позабыли, а потом белая офицерская охрана тюрьмы стала, по его словам, перед ним подличать и просить о защите, когда власть захватят снова большевики. Вскоре его освободили.

В ту пору он был одним из деятелей Главпрофобра (Главного управления по профессиональному образованию)[201]. Затем он стал красным профессором в московском Институте путей сообщения и советской властью был назначен в совет этого учреждения.

Он был в первое время моим соседом за столом, но так действовал мне на нервы своим металлическим голосом и несмолкаемой болтовней о себе, что я попросил пересадить меня на другое место.

О. О. Блюм был более культурным и тонким человеком, с мягкими, вкрадчивыми манерами. О себе говорил, что был в старое время преподавателем гимназии в Фергане и помнил обо мне, когда я был в Ташкенте.

Теперь он был редактором какого-то советского театрального журнала[202] и поэтому имел в своем распоряжении на каждый день по 2–3 билета во все театры Москвы. Эти даровые билеты он раздавал больным, которые таким образом получали возможность бесплатно бывать в театре. Таким способом Блюм приобрел в санатории большую популярность.

Должно быть, Блюм не был убежденным коммунистом, потому что очень уж старался проводить везде коммунистическую линию. Например, он старался выделить наших горничных, которых называл демонстративно «рабынями», усердно снабжал их театральными билетами. Мне же говорил, что хотел бы создать в среде служащих коммунистическую ячейку.

Благодаря своей интеллигентности, лекторскому таланту, умению писать стихи и необидные пародии на жизнь санатория, Блюм завоевал себе много симпатии. Когда он уходил, ему устроили довольно торжественные проводы.

Уже перед концом моего пребывания прибыла в санаторий из Петрограда «высочайшая» — как острили — особа, секретарша могущественного тогда Григория Зиновьева.

Как перед этой «девицей» стали танцевать, особенно Шемшелевич! Для нее были нарушены все правила санаторской жизни. Прежде всего ей освободили отдельное помещение, «уплотнив» живших здесь больных в другие палаты. Секретарша могла спать, сколько ей угодно — никто не решался ее будить, когда звали к столу. Она даже имела право кушать у себя в комнате, не пользуясь табльдотом[203].

Секретарша сначала держала себя недоступной и с другими не зналась. Потом естественно стала скучать и начала заговаривать с другими дамами из числа больных. Надо сознаться, что эти последние не соблюдали достоинства и охотно реагировали на оказываемую им честь…

В общем коммунистическая среда понемногу ввела в санаторий легкость нравов. Но эта последняя легко перенималась и русскими. В мое время доходило, например, до того, что один еврей стал ходить по ночам к любовнице, жене русского офицера, в общую дамскую палату. Другие дамы мне говорили, что им ничего не остается, как натягивать на голову одеяла…

Торжество

Наша здравница действовала уже три месяца, не будучи официально открытой. Поэтому в январе 1921 года заправилы решили устроить торжество открытия, с концертом и ужином.

Ожидалось начальство: Семашко с женой, члены высшего медицинского ученого совета и знакомые начальства. Заблаговременно все стало чиститься и подготовляться совсем так, как и при буржуазном строе.

Н. А. Семашко долго не появлялся, и концерт прошел без него. Но к ужину высочайшие особы пожаловали.

По моему впечатлению, низкопоклонство при коммунистах далеко превосходило все то, что бывало при старом строе. Так произошло и здесь. Среди больных было очень много своих, то есть служащих в Наркомздраве, непосредственно подчиненных Семашке. Быть может, этим и объяснялась та грандиозная овация, которой были встречены, при входе в зал, Семашко и его жена. Их встретили восторженными аплодисментами, как будто появился любимец публики — «душка тенор». Семашко шествовал с женой среди шпалеры аплодирующих, милостиво раскланиваясь по сторонам.