По волнам жизни. Том 2

Старосты поехали, привели в порядок документы и отвезли их в германскую миссию. Там пообещали, что 25 сентября поставят визы. Действительно, вечером 26 сентября мы получили, наконец, свои заграничные паспорта, с красной обложкой, соответственными коммунистическими эмблемами, но и с германской визой.

Уже недели через две, когда мы были в Берлине, получились сведения от одного из прибывших коммунистов, что политбюро партии все же решило переменить меру наказания в отношении двух высылаемых, признаваемых более активными, — двух Всеволодов: В. И. Ясинского и меня. Нас было решено вместо заграницы выслать не то в Якутскую область, не то в Туруханский край. Но из‐за бюрократической волокиты запоздали…

— Я бы оттуда бежал! — говорил мне Ясинский.

Ему, одинокому, бежать было легко, да и всего-то Ясинскому было 38 лет. А мне было уже 53, а за плечами — неработоспособная семья, с тремя часто болеющими… Куда уж было бы бежать!

Университетское «прости»

Ко мне ГПУ проявило исключительное внимание: как только я был арестован, оно предписало правлению Московского университета исключить меня из списка профессоров, что и было исполнено[312]. По отношению к остальным арестованным и предназначенным к высылке этой меры принято не было[313]. В результате все, кроме меня, еще полтора месяца получали свое содержание.

Впрочем, университетское правление захотело по этому поводу сделать «жест». Оно использовало свое право оплачивать сдельную работу и истолковало положение так, что я, по выходе из тюрьмы, еще некоторое время в частном порядке исполнял обязанности декана.

— Довольно ли вам за это, Всеволод Викторович, сто миллионов? — спрашивал помощник ректора О. К. Ланге.

— Что ж, спасибо!

На сто миллионов рублей тогда можно было раз тридцать проехаться по трамваю.

Когда нас выпустили и обязали через неделю выехать, я просил оповестить все предметные комиссии о дне, когда я буду в факультетской канцелярии, — для того, чтобы я мог проститься с членами факультета.

К моему удивлению, из 260 членов факультета проститься со своим деканом, который пострадал из‐за службы факультету, пожелало лишь 8–9 человек. Между ними помню Д. Ф. Егорова, Н. Д. Зелинского, А. Г. Титова, об остальных позабыл. Забежал еще проститься из чужого факультета В. С. Гулевич — в память совместной работы.

На какой-то мой деловой вопрос по делам факультета А. Г. Титов ответил, что сейчас не может ответить, но что он принесет мне ответ сегодня вечером на дом. Вечером он пришел ко мне в астрофизическую обсерваторию:

— Я вас, Всеволод Викторович, в первый раз позволил себе обмануть! Я нарочно не дал вам ответа, чтобы повидать вас еще раз и проститься.

— Не могу примириться с этим, — говорил он, прощаясь со слезами на глазах, — что за всю деятельность факультета пострадали вы один… Не представляю себе, как будет дальше! Мы так чувствовали себя все спокойно, видя вашу «мощную» фигуру на председательском месте…

Порыв благородной юности…

Через несколько дней было заседание физико-математического факультета. Меня не было, но М. М. Новиков, также высылаемый, бывший ректор университета, присутствовал. Председательствовал В. А. Костицын.

Ни председателем, ни одним хотя бы из присутствующих членов факультета по нашему адресу не было сказано ни малейшего приветствия, никакого «прости»[314]. Как будто в факультетской жизни ничего не произошло, и все идет нормальным порядком.

М. М. Новиков был этим до глубины души возмущен:

— Помилуйте, я был ректором! Пострадал за это… И хотя бы кто-нибудь хоть одно слово сочувствия высказал!

Позже В. А. Костицын мне говорил:

— Я нарочно не поднимал этого вопроса официально, чтобы как-нибудь не ухудшить вашего, Всеволод Викторович, положения.

И в частном порядке ничего высказано не было.

Но ко мне явилась делегация от студенчества — проститься. Меня не застали дома и передали свое приветствие встретившей их нашей знакомой.

Овладевшая всей интеллигенцией трусость проявилась и в Научном отделе Наркомпроса, где я прослужил столько времени и где меня всегда встречали как своего. С целым рядом служащих там я был в дружеских отношениях, но, когда, после выхода из тюрьмы, я зашел за какой-то деловой справкой, а вместе с тем, чтобы проститься с друзьями, я увидел, что одни разговаривают со мной с нескрываемым страхом на лице, а другие убегают раньше, чтобы я не подошел к ним. Ушел, не прощаясь.

Это не было единичным явлением. М. А. Осоргин, в статье «Как нас уехали», пишет: «Хочу вспомнить о последнем заседании Союза писателей, за день-два до нашего отъезда. Значительная часть высылавшихся состояла в Союзе, четверо были членами правления. Конечно, наша высылка вызвала большое волнение и общее сочувствие, и, конечно, она вызвала также и малодушие — страх каждого за себя… На очередное заседание из них явился только я, так как должен был председательствовать… Закрывая заседание правления, я думал: сейчас кто-нибудь встанет и предложит поблагодарить меня и поручить мне передать последний привет от правления отъезжающим…