По высочайшему велению

– Сядем, Дима? – приобнял бывший товарищ Богрова за плечи.

– Все-таки Дима? Не Аленский? – хмуро буркнул Дмитрий Григорьевич.

Они уселись на влажную от тумана скамейку.

– Ну рассказывай, как угощали в доме Кулябки? Чем нынче жандармы потчуют?

– Осетрину ели.

– Жируют, гады! Что хотели от тебя?

Дмитрий Григорьевич посмотрел на Степу, решил, что семь бед – один ответ, и поведал обо всем, кроме папки с подложными донесениями.

– Шантажируют анархическим прошлым, – соврал он, рассудив, что эта версия куда правдоподобней, а главное, выгоднее для него, нежели рассказ о подделке почерка.

Степа сосредоточенно почесал затылок, сдвинув серую восьмиклинку почти на самые брови.

– Хорошо. Тут покумекать надо. С товарищами посоветоваться. Дуй домой, Дима.

Проводив Богрова задумчивым взглядом, Степа дождался, пока тот свернет на бульвар, встал и медленно двинулся за ним. Выяснилось, что при необходимости он умеет ходить, совсем не стуча набойками по мостовой. Осторожно выглянув из-за стены углового дома, Степа как раз застал момент, когда швейцар брал под козырек, распахивая перед Дмитрием Григорьевичем дверь. Убедившись, что Богров скрылся в подъезде, Степа поднял воротник и, не оглядываясь, зашагал по нечетной стороне бульвара в сторону Бессарабки. И совершенно напрасно он ни разу не обернулся: из тени кустов сирени прямо позади скамейки, на которой они с Богровым недавно сидели, вынырнул высокий мужчина в темном плаще и английском кепи с красивыми рыжими усами и, стараясь избегать освещенных фонарями участков улицы, направился за Степой.

Глава 6

Небывало теплый и росный за все последние годы в Петербурге август дал возможность жителям заречных частей города, в особенности Васильевского острова и Петербургской стороны (где еще кое-где сохранились в садах при старых домах плодовые деревья), любоваться дозревшими на воздухе яблоками и грушами. По словам старожилов, подобное явление наблюдается здесь впервые за 27 лет и объясняется отсутствием холодных ветров, сбивавших плоды раньше их окончательного дозревания, к середине августа.

«Петроградская газета», август 1911 года

* * *

К вечеру снова вернулись свинцовые тучи, а над Удельной уже вовсю полыхали молнии и, судя по туманной дымке, опять поливал дождь. Вечерние прохожие убыстряли шаг, тревожно поглядывая на небо и держась за шляпы, опасаясь усилившегося ветра, извозчики поднимали пелерины брезентовых крыш над пролетками, а из Таврического сада, как по сигналу, начали разбегаться гувернантки с вверенными им чадами. Ну а в большой, состоящей из восьми комнат квартире Евгения Никитича Померанцева было светло, тепло и шумно. Он любил гостей, а те, учитывая его щедрый характер и нескромные возможности, очень часто (да что уж лукавить – почти всегда) отвечали ему взаимностью.

Попасть на вечера у Померанцева не составляло труда, ибо из всех формальностей для этого требовалось лишь знакомство любой степени близости с кем-то из людей, известных хозяину, но данным же обстоятельством все и осложнялось, так как порой случалось, что уже к девяти вечера во всех комнатах, предназначенных для приема, было не протолкнуться. Сегодня народу оказалось не сильно много, но в каждой зале было организовано что-то вроде небольшого клуба по интересам, а сам Евгений Никитич перемещался из зоны в зону по-гусарски, с бокалом шампанского в одной руке и открытой бутылкой в другой, подолгу нигде не задерживаясь.

Где-то гости из числа азартных уже резались в карты, в одной из комнат в полной тишине читал что-то рифмованное стриженный по-мужицки вислоусый тип в сером пиджаке поверх подвязанной плетеным пояском косоворотки, в другой обсуждали новые сплетни об очередных выходках царского старца, время от времени взрываясь громким хохотом.

Довольно часто дребезжал дверной звонок, но Евгений Никитич не прерывал своего обхода (звонивших по вечерам всегда встречал дворецкий), и приветствия случались лишь тогда, когда маршрут хозяина пересекался с интересами гостя.