Побочное действие

Гарь, снова гарь. Как тогда, в рубке, искорёженной и разбитой. Тогда тоже хотелось закрыть глаза, но почему-то не вышло, хотя только эта часть сломанного тела ещё сохранила подвижность, нетронутая параличом. В пилотском сидении обмякла фигура Рича с загнанным под рёбра обломком противоударной рамки, – будто злой ребёнок решил проверить на прочность свою игрушку, пробив при этом насквозь. В агонии Рич кашлял дольше, чем человек в клетке бессмысленно бился о железные стены. Но Рич умер, застыл с чёрным от крови ртом до того, как начал гореть. А Мэл просто смотрела, как огонь обгладывает бледную ирландскую физиономию. Лицо скукожилось быстро, справа обнажилась скульная кость. От огненных волос, которые буйным ростом и кудрявостью доставляли пилоту кучу проблем, остались жалкие островки на обугленном черепе. Правый глаз закрылся и спёкся под веком, а левый, как никогда слишком голубой, уставился на Мэл, будто в вечном упрёке. Не смогла. Ничем не помогла, не успела. А она смотрела в ответ и ненавидела. В первую очередь себя за неспособность пошевелиться, и плевать, что причиной тому раздробленный хребет. 

А ведь тот, в клетке, смотрел по-другому. На всех сразу мучителей, не разбирая, кто есть кто. Да и зачем разбираться, если каждый в своей униформе – то ли в дорогом костюме, то ли в зеленоватом камуфляже, то ли в майке кровавого цвета. Нет, смуглый пленник никого не укорял. Просто умер, потому что не помогли бы ему ни человек, ни «ведьма ёбаная».

– Пошла, ведьма ёбаная… – велел главарь глухо, без тычков и прикосновений. Один голос, будто эхом отразивший последнюю мысль. Мэл поняла: аудиенция закончена. Босс успел отвернуться и стоял вполоборота, но головорезы его всё так же не сводили с новой «сотрудницы» взглядов и стволов. Потные, наполовину скрытые масками лица этих людей казались неотличимыми, как у роботов, сошедших с одного конвейера. Похожи на «упырей», даже немного смешно.

Мэл и рассмеялась бы, истерически, болезненными всхлипами надрывая пустоту в животе, но сделала первый шаг и обнаружила: на ходьбу уходит очень много сил. Вполне устойчивая раньше палуба так и норовила ускользнуть из-под ног, а слабость мелкой дрожью распространялась по телу, будто после нешуточной перегрузки. Понятно. Ментальный блок оказался слишком хлипким, чтобы сдержать натиск чужой агонии. Результат – палёные нервы. И тяжёлые волны боли, то ли жгучие, то ли ледяные, что непрерывно скользили по спине, заставляя двигаться рывками, как марионетку на ниточках, оборванных наполовину.

Путь до верёвочного трапа, а за ним и спуск в лодку выпал из памяти совсем – наверно, пришлось слишком сосредоточиться, чтобы просто не упасть. Только когда на кранцах, вздымая струю воды, взревел мотор, Мэл встрепенулась и вцепилась в жёсткую, просоленную верёвку, протянутую по резиновому борту. Где-то там, под мерцающей солнечными искрами и пятнами поверхностью, медленно кружили акулы, слабо будоража уставшее восприятие бесконечным голодом. Хотя нет, голод окутывал со всех сторон, алчный и неумолимый. Одно из его воплощений, расчётливое и холодное, обряженное в дорогой костюм и украшенное ценным металлом, осталось на борту ржавого катера за спиной. Второе устроилось рядом, обдав смесью запахов: табак, пот, порох и гарь… Мэл прикрыла глаза и вяло пожелала, чтобы лодка по пути к берегу угодила в какую-нибудь аномальную хрень. В голове даже застряло название – «Бермудский треугольник», но до него, кажется, была половина этого грёбаного мира.