Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

По мере того, как независимость постепенно становилась средоточием идеала самости, проповедуемого психологией, эмоциональное соединение воспринималось как угроза независимости и заменялось идеалом согласия между двумя зрелыми независимыми личностями. Слияние двух таких личностей или подчинение одной личности другой рассматривалось как отрицание основных притязаний на независимость и, в свою очередь, как признак эмоциональной патологии. Внедряя модели интимности, основанной на договоренности, активном общении и взаимной симпатии, отрасли психологии рассматривали интимные отношения как идеальные, возникающие в результате непрерывного подсознательного наблюдения двух независимых воль, которые должны быть приспособлены к потребностям и психологической структуре личности, ликвидируя тем самым прежнюю ассоциацию любви с трансцендентностью, силой, превосходящей индивидуальные потребности, и волей. Любовь стала «близостью», а близость означала возможность подчинения эмоциональной жизни правилам поведения, целью которых было сохранить и создать максимальную личную независимость в процессе романтических отношений.

Также рационализации любовного переживания способствовал тот факт, что психология считает романтическое страдание неприемлемым и неоправданным симптомом, обусловленным недостаточной зрелостью психики. В то время как «боль была абсолютно естественной составляющей эмоциональной реакции девятнадцатого века на посвящение себя другому человеческому существу»[394], в современной психологической культуре страдание больше не сигнализирует об эмоциональном переживании, простирающемся за пределы собственной личности, т. е. оно больше не является признаком самоотверженной преданности или возвышенности души. Такая любовь, основанная на самопожертвовании, слиянии и стремлении к безусловности, стала рассматриваться как симптом неполноценного эмоционального развития. Культурное отождествление любви со страданием подобно отождествлению любви с одновременным переживанием трансцендентности и осуществления брачных отношений, в которых любовь утверждается в показном проявлении самопотери[395]. Утилитарные модели государственного устройства были перенесены в психику, и в этой новой терапевтической культуре идеалы самопожертвования и самоотречения стали считаться необоснованным признаком нездоровой психики (или признаком «страдания» ради получения скрытого морального удовлетворения) и, следовательно, очень подозрительными, поскольку независимость и способность сохранять свои собственные интересы стали синонимом психического здоровья.

Такая модель психического здоровья, преимущественно пронизывающая интимные отношения, требовала, чтобы любовь соответствовала определениям благополучия и счастья, которые, в конечном счете, отвергали страдание и предписывали человеку максимально извлекать пользу и выгоду. Эта модель здоровья рассматривает знание и защиту собственных интересов как основу эмоционально зрелой личности. Правильно любить — значит любить в соответствии со своими интересами. В эмоциональном переживании любви все больше содержится и проявляется прагматичное направление развития личности, согласно которому человек должен обеспечить себе максимальное удовольствие и благополучие. Страдание становится все более чуждым этому новому культурному выражению любви. Это, в свою очередь, подразумевало, что если любовь является источником страдания, то это «ошибка», неверная оценка совместимости двух личностей, признак того, что человек нуждается в дальнейшем самопознании, которое могло бы устранить его страдания и привести к более зрелому выбору. Взаимность и сохранение личных интересов стали незримо заложены в обычный опыт любви, который можно проиллюстрировать несколькими контрастирующими примерами.

В комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» (1600 г.) Елена, избежавшая воздействия чар и уловок Пака, говорит с Деметрием, подвергшимся влиянию этого лесного духа и отвергнувшим ее любовь:

Деметрий:

Да разве я любезничал с тобою?

Я завлекал тебя? Сказал я прямо,
Что не люблю, не полюблю тебя.

Елена:

А я зато люблю тебя все больше.

Ведь я твоя собачка: бей сильнее —
Я буду лишь в ответ вилять хвостом.
Ну, поступай со мной как с собачонкой:
Пинай ногою, бей, гони меня;
Позволь одно мне только, недостойной
(Могла ли бы я меньшее просить?) —
Чтоб, как собаку, ты меня терпел[396].

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник, 1934 г.