Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

Научные способы объяснения — психологические, биологические и эволюционные — по природе своей, как правило, оказываются абстрактными и чуждыми категориям ощущаемого и переживаемого опыта. Это резко отличается, скажем, от религиозных объяснений прошлого, которые, рассматривая сильную любовь как проявление одержимости духа или как временную потерю разума, все же тесно переплетались с чувственным опытом субъекта. Научные объяснения сводят любовь к эпифеномену (побочному явлению), простому следствию первопричин, невидимых и неощутимых субъектом, не мистических и не единичных, а вызванных непроизвольными и почти механическими — психическими, химическими или биологическими — процессами. С преобладанием научных методов объяснения трудно придерживаться взгляда на любовь как на уникальное, загадочное и невыразимое чувство. В этом смысле любовь так же утратила очарование, как и природа: она рассматривается уже не как вдохновленное таинственными и великими силами чувство, а скорее, как феномен, нуждающийся в объяснении и контроле, как реакция, определяемая психологическими, эволюционными и биологическими законами[407].

Научные знания широко освещаются средствами массовой информации, которые периодически должны объяснять реальное положение дел. Эта пояснительная структура не заменяет традиционных романтических представлений о любви, а скорее, конкурирует с ними и, в конечном счете, подрывает их. Наука склонна относить частные переживания к общим и абстрактным категориям, устраняя тем самым их характерные черты. Поскольку наука, по определению, стремится найти и объяснить причины, она, естественно, приуменьшает значение любого опыта, основанного на ощущении необыкновенного, невыразимого и безрассудного. Общее влияние научной пояснительной структуры на переживание любви является одновременно и рефлексивным, и дефляционным. Внимание влюбленных недвусмысленно привлекается к механизмам, лежащим в основе их любви и мотивирующим ее, и любовь становится результатом универсального психологического или химического воздействия, не зависящего от конкретных индивидуальных желаний определенных людей. Таким образом, желание воспринимается в некотором смысле оторванным от конкретного человека, на которого оно направлено, и, как непроизвольный механизм, представляет собой слепую силу, объект которой оказывается совершенно заменяемым. В этом смысле можно сказать, что романтическое желание теряет свое мифологическое содержание.

Культурный пессимизм Вебера состоял в том, что он не считал, что углубление научного понимания приводит к лучшему пониманию конкретных условий нашей жизни. По его словам:

Все мы сегодня тратим деньги, но держу пари, что, даже если бы здесь среди присутствующих в этом зале находились коллеги политэкономисты, почти каждый из них по-своему ответил бы на вопрос: Как так получается, что за деньги можно что-нибудь купить — иногда больше, а иногда меньше? Дикарь знает, что делать для того, чтобы получить свой хлеб насущный, и какие учреждения служат ему в достижении этой цели. Следовательно, растущая интеллектуализация и рационализация не свидетельствуют об увеличении обобщенных знаний об условиях, в которых живет человек[408].

Как предполагает один из комментаторов Вебера, ненаучные объяснения могут превосходить научные, поскольку они всеобъемлющи и более органично связаны с целостностью нашего жизненного опыта[409]. Научные объяснения пережитого нами, напротив, отдаляют нас от наших переживаний, как когнитивно, так и эмоционально. Более того, говорит Вебер, наука делает наш опыт менее доступным для понимания, поскольку существует несовместимость между экзистенциальными (бытийными) рамками смысла и абстрактными, системно-организованными рамками. Таким образом, научные объяснения разрушают осмысленную связь между романтическим опытом и представлениями о любви как о чем-то таинственном и безрассудном. Принимая любовь за результат действия существовавших прежде бессознательных, химических и эволюционных механизмов, наука ослабляет способность превращать любовь в мифологию, в непостижимую сверхъестественную силу.

Политическая эмансипация как рационализация