Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

Этот тип культурной рефлексии по отношению к кинематографическим формулам и по отношению к тому влиянию, которое культурные мифы имеют на нас, умаляет пафос желания Таунсенд остаться с помощью самоиронии. В самом деле, немецкий философ-романтик Шлегель считает осознание конечности любви основным элементом иронии: «Истинная ирония — это ирония любви. Она возникает из чувства конечности и собственной ограниченности и очевидного противоречия этих чувств понятию бесконечности, присущему всякой истинной любви»[475]. Это определение имеет смысл в свете того, что Шлегель, как и Кьеркегор, рассматривал сущность любви именно в ощущении ее бесконечности, «ибо всякую любовь отличает от вожделения то, что она несет на себе отпечаток вечности»[476]. В противоположность этому можно сказать, что рационализация любви привела к созданию культуры конечной любви, подчеркивая ее психологические, биологические, эволюционные, политические и экономические ограничения. Релятивизация любви с помощью различных процессов рационализации неизбежно привела к тому, что ирония стала основным элементом новой романтической эмоциональности. Что, по всей вероятности, повысило осознание конечности, так это расширение технологий выбора, осознание соизмеримости и взаимозаменяемости партнеров, а также использование научных экспертных систем, развенчавших претензию на вечность. Таким образом, ирония посягает на саму возможность веры. Как пишет Дэвид Гальперин:

Некоторые переживания… несовместимы с иронией. Чтобы иметь их вообще, необходимо изгнать любой намек на иронию. И наоборот, появление иронии сигнализирует о завершении переживания или его уменьшении. Интенсивность противостоит иронии. В моменты пылких, ошеломляющих ощущений мы мало осознаем контекст и не уделяем внимания более чем одному набору значений. В таком состоянии мы начинаем все воспринимать буквально: мы можем пережить только одно ощущение. Тремя кардинальными переживаниями, которые требуют избавления от иронии или не могут ее пережить, являются сильное горе или страдание, религиозный порыв и сексуальная страсть[477].

Если Гальперин прав, ирония несовместима с эмоциональным и физическим переживанием страсти и интенсивностью чувств. Вследствие описанного в этой главе тройственного процесса рационализации ирония стала доминирующим культурным переживанием нашего времени, отразившимся на эмоциональной структуре чарующей любви.

Заключение

В своем знаменитом диалоге «Пир» (Symposium) Платон доказывает, что любовь — это путь к обретению знания и мудрости и, следовательно, она полностью совместима с разумом. Платоновская метафора лестницы любви[478] утверждает, что любить одно прекрасное тело — значит любить саму идею красоты и совершенства и что в этом смысле разум и любовь могут быть неразрывно связаны друг с другом. Тройственный процесс рационализации, описанный выше, требует новой формулировки платоновского взгляда на совместимость любви и разума, поскольку разум, а точнее, рационализованный разум, подорвал способы, которыми романтическое и эротическое желание исторически формировалось и переживалось как созданное из глубоких и неоднозначных смыслов, как позволяющее выполнять реальные мужские и женские роли, как колеблющееся между разоблачением и сокрытием и как нарочито демонстрирующее расточительство.

Любовь утратила свой культурный пафос, а страсть, как беспорядочное движение ума и тела, была отрегулирована грандиозным культурным развитием процедурализма и рационализации. В этом смысле романтическое страдание также утратило свой пафос и остроту. Как пишет критик Вивиан Горник в своей книге «Конец романа о любви» (The End of the Novel of Love):