Почему Мангышлак

Гуляя дальше, я обнаружил несколько расколотых конкреций и с интересом изучил их сердцевину. Наткнулся на кости верблюда – огромные костомахи ног и крохотный в сравнении с ними череп. Подумал о бренной верблюжьей судьбе – может, он сдох сам, а может его закололи и съели. У казахов есть обычай – на важнейшие в жизни события – рождение наследника, свадьба – забивать белого верблюда, айыра, и устраивать пир. Кто знает, вдруг здесь отмечали одну из таких жизненных вех? Или же разыгралась какая-то драма? Все повидала эта гора за спрессованные в ее толщу тысячелетия.

Когда я вернулся, мой экипаж уже бодрствовал. Их пробуждение окончательно заставило пищух умолкнуть. Да и солнце уже палило так, что табун лошадей, который за ночь подобрался к нам очень близко, вдруг сорвался с места и унёсся в спасительную тень ближайшей горы.

Мы погрузились и поехали, не особо выбирая путь, по Долине Замков. Вчерашние виды монументальной Шеркалы и Двурогой были, конечно, грандиозны. Их монструозное великолепие и масштабы забивали собой сознание, занимали его, подавляли и поглощали все другие впечатления. И хорошо, что мы вчера не углубились в Долину Замков. Вряд ли мы бы что-то поняли.

Айракты-Шомонай подготовила нам совсем другое представление. Горы здесь были расчленены и искусно обточены, будто фигурные сусальные терема. Подножия их украшали резные меловые столбы, над ними филигранным ярусом капителей бронзовели известняковые слои, выше громоздились башенки самых разных форм и размеров. Каждая гора отличалась от другой не только формами, размерами, расположением относительно частей света, но и цветовой палитрой. Выглядело это, будто ребенок окунул в краски пальцы – каждый палец в отдельную краску – и ну малевать ладонью по холсту.

Между горами петляли извивы каньонов и кулуаров, будто щупальца, стекали в долину оплывающие уже под воздействием ветра и времени контрфорсы. Мы едва успевали вертеть головой вправо и влево и чуть было не съехали по осыпи в преградивший нам путь неглубокий и неширокий, но каньон. Он внезапно рассек всю долину и появился вдруг, ни с сего. Увидать его было едва ли возможно за десять метров.

Машину решено было оставить и найти путь на другую сторону каньона пешком. Походив вдоль него туда и сюда, мы убедились, что пути нет. На другой его стороне, в паре километров была видна другая машина, но она будто бы приехала из-за гор, напрямую из Шетпе. Стенки каньона блестели свежевымытой землей. Похоже, еще недавно в нем бурлил мощный поток. Вероятно, это встреченный мною утром сухой ручей, набрав по весне силу и ход, рассек здесь долину таким стремительным штрихом. Мы полазали по осыпям этого каньона и двинулись в обратный путь.

Теперь Долина Замков повернулась к нам другой стороной. Новый ракурс на Двурогую, на ту её часть, что являет оголовок, основание мощных её ответвлений, был великолепен. Левее высилась не менее впечатляющая уступчатая гора, которую до того мы видели с иного ракурса обычной «тумбой». Между ними зиял внушительный степной прогал, однако там притаился, как блокпост, маленький, абсолютно черный хребтик с тремя остророгими шпилями. Будто становище с высококупольными шатрами с обвисшими полотнищами.

Вскоре мы уже лазали по этому странному черному хребтику. Из его боков там и сям выпучивались небольшие, как ядра, идеально круглые и гладкие конкреции. Мы плеснули на одну холодной водой из бутылки, и она раскололась, продемонстрировав идеальный срез. Так к тому времени действовало солнце на окрестные камни, такая стояла температура. А до полудня было еще далеко. Машину мы уже не глушили, и кондиционер надсадно завывал. Пребывание в салоне, несмотря на окружавшую нас красоту, воспринималось как избавление от мук.

Еще только сутки мы были на Мангышлаке, но он уже покорил нас своими дикими просторами, своим немыслимым рельефом, своей, несмотря на кажущуюся пустынную омертвелость, неутомимой жизненоскостью. Ночью на свет горелки к нам летели мириадные полчища насекомых, с заходом солнца вздохнула вся степь, всякая пожухшая за день былинка встрепенулась и ожила, пошел гулять меж горных стен отголосками любой живой звук. Всё в степи зажило такой же безбрежной жизнью, что и она сама.

А Долина Замков, несмотря на все свое ажурное великолепие, не жила. Да, паслись стада, да, был виден след человека. Но было это все, как носимый ветром мусор. Нездешний, не всегдашний. Вот есть выражение «каменная симфония». Да, это была она. Горы и скалы были, будто облаченные во фрак музыканты, не окаменевшими даже, а изначально каменными, вся долина – что каменная оркестровая яма, а жизнь здесь была лишь сдутыми с пюпитров нотными записями, которые валялись у оркестра под ногами. Да и не требовались ему нотные записи. Он дул свою молчаливую музыку миллионы лет. И было это и красиво, и исполински, но это был не Мангышлак. Мангышлак был там, рядом, на въезде в долину. Мангышлак – это были чинки, пустыни, степь, море. Долина была лишь диковиной, а мы уже всё и вся мерили исключительно чудом.