Почему так важен Оруэлл

«Многие историки согласны с мнением, что революция — большей частью анархо-синдикалистская, хоть в ней и принимала участие ПОУМ, — была неуместной попыткой отвлечь внимание от безысходности войны. И в то время, и сегодня некоторые даже описывают ее как преднамеренный саботаж военно-экономической деятельности. С другой стороны слышатся лишь редкие возражения тех, кто утверждает, что подавление революции большей частью республиканских сил явилось проявлением политики силы, за которой стояли Советы, что стало изменой тому делу, за которое сражался испанский народ».

Автору удалось доверху наполнить столь короткий параграф лукавыми недосказанностями и недостойными уловками. Словосочетание «многие историки» лишено смысла, подобного консенсуса не существовало тогда и не существует сейчас. Нам так и не рассказывают, что за историки принимают точку зрения, согласно которой Оруэлл и Нин вели «осознанный саботаж», то есть, другими словами, были либо фашистами, либо им сочувствовали. Третье возможное мнение, описанное как мнение редкое, изложено в максимально смягченной манере. «Подавление» выглядит гораздо приятнее, чем убийства, или пытки, или судилища. Выражение «бóльшая часть республиканских сил» звучит неплохо, если бы не сознательная его неопределенность. «Политика силы» — всего лишь нейтральная форма выражения «реальная политика», она создает впечатление суровой и печальной необходимости. И что можно сказать по поводу роли «Советов»? Милейший шедевр недосказанности, попытка укрыть от глаз даже намек на Сталина и его батальоны смерти. Позднее Уильямс напишет пару страниц об убийствах, прокатившихся по Барселоне в мае 1937 года, утверждая при этом, что проведены они были «во имя борьбы с фашизмом, и по большей части оценок, во имя правого дела социализма и народа». И вновь мы видим робкий, скрытый расчет на несуществующую «бóльшую часть оценок». Это та разновидность бюрократизма в сочетании с интеллектуальным разложением, о которой Оруэлл писал в своем эссе 1945 года «Политика и английский язык»: «Политический язык — и это относится ко всем политическим партиям, от консерваторов до анархистов, — предназначен для того, чтобы ложь выглядела правдой, убийство — достойным делом, а пустословие звучало солидно»[30].

В своем отзыве на роман «1984» Уильямс зашел еще дальше. Следующая его фраза выражает почти преднамеренную интеллектуальную близорукость:

«Необходимо, хоть и не без горечи, сказать, что если тирания наподобие 1984 года в конце концов будет установлена, одним из основных элементов идеологической к ней подготовки будет вот такое вот восприятие „масс“: человеческие существа, бредущие мимо тебя по улице, восемьдесят пять процентов из которых и есть пролы».

Не удовлетворившись тем, что приписал видение ситуации Мистером Смитом его создателю, — студентам Уильямса в Кембридже есть о чем беспокоиться, если их не научили избегать подобных ляпов на первом курсе, — он предъявил Оруэллу обвинения в том, что тот, как бы это выразиться, рекомендует выбирать путь отречения от своих принципов и отступничества, на который вступил в конце концов сломленный Смит, предав Джулию в комнате под номером 101. Вот как понимает ситуацию Уильямс:

Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня —
я тебя, а ты — меня[31].

Он (Оруэлл) может описывать это аккуратно, как нечто, звучащее «странным, надтреснутым, визгливым, глумливым тоном… желтым тоном», но он сам допустил это. Циничный гонг, возвещающий начало крысиных бегов, сигнал наподобие тех, что до сих пор мы слышим в офисах агентств и партий, отсылает прямо в бездну кошмара крысиной комнаты номер 101. Разумеется, люди под пытками ломаются, но ломаются не все люди.

Отмотаем слегка назад. Все, что происходило, допустил Оруэлл? Крыса в комнате номер 101 — грызун, произведенный на свет обществом потребления? За этой полуграмотной точкой зрения обиженного человека скрывается кое-что похуже: разумеется, люди под пытками ломаются, хотя сталинские судилища в Москве 1930-х годов, а также в Праге, и Будапеште, и Софии 1940-х, — это то, чего вообще не должно было происходить (а подобные Уильямсу интеллектуалы не должны были безропотно глотать предлагаемые им «доказательства»). И да, без сомнения, ломаются не все; Андреу Нин оказался несгибаемым человеком, и, как следствие, никакого сталинского судилища в Мадриде не было, а жалкие попытки провести нечто подобное закончились полным провалом. Но кто же имеет право на столь благородные замечания? Джордж Оруэлл, последовательный противник подобных методов, или же Реймонд Уильямс, перехваленный декан культурологии и английского языка в Кембридже, который ни разу не выступил с прямым их осуждением?