Почему так важен Оруэлл

Можно бы остановиться и заметить, что помимо прочего Ларкин практически делает отсылку к «1984», и это читается и в мрачном образе бетона, и в смиренном согласии с тем, что намек на растаявшую идиллию сохраняется лишь в старых томах и пахнущих плесенью картинках. Ларкин принадлежал к тори, если не к реакционерам, и его стихотворение практически можно считать заказом для Белой книги[52] правительства консерваторов о текущей обстановке (что не помешало графине Дартмут вычеркнуть, по политическим соображениям, некоторые другие строки стиха: «Как приветствуют „умные лица“/Не на равных слиянье компаний,/Что дает пять процентов в остатке/(Плюс десять — коль к морю пробиться)»[53]. Оруэлл же был «социалистом из частной школы», который действительно выбрал себе псевдоним по имени святого покровителя Англии, фамилию же взяв по названию речки, безмятежно петляющей по пространствам Восточной Англии, прежде чем разлиться широким устьем. Символическим романом, в котором могли бы слиться два этих литературных потока, без сомнения, мог бы стать «Глотнуть воздуха» Оруэлла, со всем его страхом перед современным уродством, перед грубым надругательством над святынями, перед мещанством. Субурбия подавляет Аркадию[54]. Самодовольная и алчная новая Британия в изображении Ларкина, управляемая «лживыми, продажными фиглярами», вполне могла бы брать свое начало в самой язвительной сатире Оруэлла.

Возможно, стоит сопоставить их еще в одном вопросе: и Ларкин, и Оруэлл демонстрировали очень сходное отношение к религии. Будучи не в большом восторге от метафизических притязаний христианства, Ларкин мог остановиться у придорожной церкви и («Я жду, когда утихнет все внутри, и захожу в обитель пустоты»[55]) попытаться понять атмосферу места, как в его стихе: «Постою у алтаря/Монету брошу, распишусь. Зачем,/спрошу, пришел, и сам отвечу: зря»[56]. И все же на фоне его равнодушия к церемониалу отчетливее звучало уважение к духу места, к его истории, к тому, что «здесь довольно мертвецов», и к той серьезности, которая так убедительно звучит в заключительной строфе стиха «Посещение церкви». Джордж Боулинг, герой романа Оруэлла «Глотнуть воздуха», настолько смущен встречей со священником из своего детства, что сокращает до минимума свой поход в древнюю церковь: «Оставаясь в рамках приличия, но все же как можно скорее я опустил шестипенсовик в коробку с надписью: „На нужды церкви“ и удрал».

Оруэлл также испытывал укоренившуюся неприязнь к пропаганде сверхъестественного, особенно в том виде, который она принимала в Римско-католической церкви, но не расставался при этом с пристрастием к церковной архитектуре, а в творчестве своем демонстрировал хорошее знание обеих книг Завета. Библия короля Якова и книги молитв Томаса Кранмера были ему дороги, и в своем романе «Дочь священника» он мудро предостерегал от той развилки, в которую загонит себя англиканская церковь:

«Вообще, в наши дни у служителя церкви лишь два пути к публичному успеху. Либо просто (вернее, именно непросто: затейливо и театрально) творить обряды на католический манер, либо удариться в самую дерзкую широту модных воззрений и утешительно доказывать с амвона, что никакого ада за гробом нет и все хорошие религии одно и то же»[57].

В этом отрывке, кажется, звучит предчувствие собственного некролога, написанного в манере, которую Джордж Герберт однажды метко окрестил «сладкой посредственностью нашей родной церкви». Можно также вспомнить веселую сцену из «Дней в Бирме», запечатлевшую интернациональный книжный обмен:

«Система обмена состояла в том, что за всякую книгу из его запасов вы ему, с четырьмя анами доплаты, отдавали любую свою. Впрочем, все-таки не любую. Хоть и неграмотный, меняла распознавал и отказывался брать библии.

— Не-ет, сахиб, — повертев томик в смуглых ладонях, тянул он жалобно, — не-ет. Черным покрытая и буквы золотые — не-ет. Уж я не знаю как это, а только все сахибы ее всегда давать хотят и не берут совсем. Чего уж в ней? Одно, верно, худое»[58].

Оруэлл, которому лично довелось наблюдать, как благочестивые миссионеры деятельностью своею благословляют колониальный грабеж, который всей своей жизнью безоговорочно утверждал возможность существования постхристианского общества, оставил самые подробные инструкции касательно того, какую именно похоронную церемонию он хотел бы для себя лично. Его друг Энтони Поуэлл — еще один писатель, чье творчество тоже часто называют «квинтэссенцией английской прозы», — помог организовать похоронный обряд в соборе Святого Георгия на Олбани-стрит: